Джон Ле Карре - Наша игра

– Итак, ты совершил еще одно из своих путешествий, – говорю я на следующее утро, застав его на кухне за завариванием для себя чая и накладыванием консервированных бобов на тосты.

Он не спал. Все раннее утро я слушал, как он, прокравшись в мой кабинет, рылся среди моих книг, выдвигал ящики стола и после просмотра снова задвигал их. Всю ночь меня мучил отвратительный запах его русских сигарет: «Примы», когда он хотел почувствовать себя университетским интеллектуалом, или «Беломорканала», когда ему нужно было «малость успокоить рак легких», как он любил говорить.

– Да, итак, я совершил, – согласился он после долгой паузы. Против обыкновения он не был настроен подробно его описывать, чем возбудил во мне надежду, что он нашел-таки себе женщину.

– Ближний Восток? – предположил я.

– Не совсем.

– Азия?

– Тоже нет. Строго говоря, это была еще Европа. Прихожая европейской цивилизации.

Не знаю, хотел ли он, чтобы я от него отвязался, или провоцировал на более энергичные расспросы, но ни того, ни другого удовольствия я ему не доставил. Я ему больше не нянька. Снятые с задания агенты – когда же у Ларри было его первое задание? – предмет забот бытового отдела, если на этот счет не было других письменных распоряжений.

– В любом случае, это было живописное и языческое место, – предполагаю я, подготавливая переход к другой теме.

– Да, действительно живописное и действительно языческое. Чтобы полностью оценить Рождество, нужно побывать в декабре в Грозном. Темно, хоть выколи глаз, воняет нефтью, пьяные собаки и подростки, увешанные золотом и с «Калашниковыми» в руках.

Я во все глаза уставился на него.

– Грозный – это в России?

– Точнее говоря, в Чечне. Северный Кавказ. Сейчас они стали независимыми. В одностороннем порядке. Москва слегка надула губы.

– Как ты туда попал?

– Автостопом. Самолетом до Анкары. Потом долетел до Баку. Пешочком по берегу, потом поворачиваешь налево. Проще пареной репы.

– А что ты там делал?

– Навещал старых друзей.

– Чеченцев?

– Да, одного или двух. А потом некоторых из их соседей.

– Контору ты известил?

– Не счел нужным беспокоить их по пустякам. Рождественский тур, живописные горы. Свежий воздух. Какое им до этого дело? Эмме сахару побольше?

Он уже на полпути к двери кухни, и чашка чаю у него в руке.

– Постой. Давай это мне, – резко говорю я, забирая у него чашку, – я все равно иду наверх.

«Грозный?» – повторяю я про себя снова и снова. Судя по сообщениям прессы, Грозный сегодня – один из самых негостеприимных городов на земле. Готов поспорить, что даже Ларри не полез бы к кровожадным чеченцам только из неприязни к английскому Рождеству. Так значит, он лжет мне? Или пытается поразить мое воображение? Кого он называет старыми друзьями, друзьями друзей, соседями? Грозный, а потом куда? Контора снова взяла его на службу, ничего не сообщив мне? Я отказываюсь брать наживку. Я веду себя так, словно этого разговора и не было. Так же ведет себя и Ларри – если только не обращать внимания на его чертову усмешку и на привезенный из дальних стран ореол превосходства.

– Эмм согласилась сделать для меня кусок черновой работы, – говорит Ларри, когда мы однажды прогуливаемся по верхней террасе солнечным воскресным днем, – в некоторых из моих «безнадежных случаев». Ты не возражаешь?

Теперь это не только воскресные обеды. Иногда втроем нам так хорошо, что Ларри считает своим долгом остаться и на ужин тоже. За те два месяца, что он ездит к нам, лейтмотив его визитов коренным образом изменился. Мы перестали обсуждать кошмарные случаи скрытой от общества жизни ученых кругов. Вместо этого мы получили домашнего Ларри, Ларри – мечтателя и воскресного проповедника, то клеймящего позорное равнодушие Запада, то рисующего лубочные картинки альтруистических войн особых частей ООН в особых, на манер Бэтмена, мундирах, которые в мгновение ока справляются с тираниями, эпидемиями и голодом. И, поскольку оказалось, что на эти фантазии я смотрю как на опасный вздор, мне выпала неблагодарная роль домашнего скептика.

– И кого же она будет спасать? – спрашиваю я весьма саркастически. – Болотных арабов? Озоновый слой? Или наших любимых китов?

Ларри смеется и хлопает ладонью меня по плечу, что наконец настораживает меня.

– Всех их, Тимбо, черт тебя побери, тебе назло. Одна, без посторонней помощи.

Его рука на моем плече, и я отвечаю ему деланно радостной улыбкой, но меня занимает нечто более существенное, чем кличка, которую он дал ей. На первый взгляд его улыбка обещает лукавое, но безобидное соперничество. Но я читаю в ней грозное предупреждение. «Ты меня запустил, ты помнишь, Тимбо, – говорят его насмешливые глаза. – Но из этого не следует, что ты сможешь остановить меня».

И передо мной дилемма, рожденная моей совестью или, как сказал бы Ларри, моим чувством вины. Я и друг Ларри, и его создатель. Как его друг, я понимаю, что так называемые «безнадежные случаи», которыми он баламутит зловонное болото Бата – «Прекратите зверства в Руанде», «Не дайте Боснии истечь кровью», «Помогите Молуккским островам немедленно», – это только средство заполнить пустоту, оставленную в нем Конторой, когда она выбросила его за ненадобностью и пошла дальше своим путем.

– Ну что ж, я надеюсь, что она сможет помочь тебе, – говорю я великодушно. – Ты всегда можешь расположиться в моей конюшне, когда тебе понадобится помещение для офиса.

Но, когда я замечаю то же выражение на его лице во второй раз, оно нравится мне еще меньше, чем в первый. И, когда я день или два спустя нахожу минутку, чтобы выяснить, чем же именно Ларри занял ее, я неожиданно натыкаюсь на стену секретности.

– Это что-то вроде «Эмнисти интернэшнл», – говорит она, не отрывая глаз от пишущей машинки.

– Звучит замечательно. Но что же это конкретно – выручать людей из политических тюрем или что-нибудь другое?

– Это всего понемногу. – Она продолжает что-то печатать.

– Ничего не понятно, – говорю я неловко, потому что мне трудно поддерживать беседу из другого угла ее студии.

После этого было много воскресений, но все они сливаются для меня в один день. Сначала это день Ларри, затем день Ларри и Эммы, потом сущий ад, в котором при всем их разнообразии царит удручающая одинаковость. Если быть точным, то это раннее утро понедельника, и над Мендипскими холмами пробиваются первые лучи солнца. Ларри покинул нас уже полчаса назад, но удаляющийся дребезг его кошмарной машины еще стоит у меня в ушах, а его ласковое «Спите спокойно, дорогие» – приказ, которому моя голова упрямо отказывается подчиняться. И Эммина, видимо, тоже, потому что она стоит у окна моей спальни голым часовым, наблюдая, как черные клубы туч рассасываются и перестраиваются под яростными лучами солнца. Никогда в своей жизни я не видел ничего более недоступного и прекрасного, чем Эмма с ее спадающими на спину длинными черными волосами, нагишом любующаяся рассветом.