Джон Ле Карре - Наша игра

Я начал различать функции бродящих среди камней фигур. Не все были в черном, но у всех головы были накрыты. У края плато, на пятачке, равноудаленном от двух самых дальних башен, я разглядел грубо сложенные продолговатые кучи камней в форме гробов, возвышающихся над поверхностью земли и расширяющихся к голове. Я увидел, что передвигавшиеся между ними женщины по очереди наклонялись к этим кучам, припадали к камням, положив на них ладони, и что-то говорили тем, кто был внутри. Говорили тихо, словно боясь разбудить их. Дети держались от них на расстоянии.

Другие женщины чистили овощи, носили воду для котлов, резали хлеб и ставили его на переносные столы. Я понял, что прибывшие раньше нас принесли с собой баранину и другие продукты. Но самая большая группа женщин стояла отдельно плотной группой вокруг того, что было, видимо, разрушенным сараем, и они встречали каждую новую делегацию криками горя и ненависти. Примерно в пятидесяти ярдах от сарая и ниже по склону от него были остатки дома с обгоревшей оградой. Над ним возвышалась опора крыши, и в него вел проем двери, хотя ни двери, ни самой крыши не было, а его стены были так изрешечены, что трудно было назвать их стенами. Тем не менее каждый из вновь прибывших мужчин входил в эту дверь, приветствовал находившихся внутри, здоровался за руку и обнимался с каждым, молился, потом садился и говорил с хозяевами. Потом выходил из дома с серьезностью, освященной столетиями. Все, подобно Магомеду и Иссе, были одеты согласно традиции: мужчины в высоких папахах и бриджах фасона двадцатых годов, мужчины с широкими кавказскими ремнями, в сапогах по колено и с золотыми часовыми цепочками, мужчины в шапочках с белыми или зелеными полосами, мужчины с кинжалами на боку, бородатые священники и один старец, блиставший своей буркой, огромной войлочной попоной, больше напоминающей не плащ, а палатку, под которой по традиции его дети прячутся от непогоды или от опасности. Но, как ни старался, я так и не увидел высокого англичанина с озорным вихром на лбу, с непринужденными манерами и с пристрастием к чужим шапкам.

Чечеев спешился. Сзади меня Магомед и Исса легко соскочили на землю, но Крэнмер после стольких лет пешей ходьбы словно влип в седло. Я попытался освободиться, но мои ступни застряли в стременах. Я так барахтался, пока Магомед, еще раз придя мне на помощь, сперва поднял меня в воздух, потом наклонил в своих руках и поставил на ноги. И поддержал, когда я начал падать. Молодые ребята приняли наших лошадей.

Мы вошли в дом, первым Чечеев и за ним рядом Исса и я. Войдя, мы сразу услышали приветствие по-арабски и увидели, что сидевшие мужчины поднялись навстречу нам, а те, кто стоял, подтянулись, словно по стойке «смирно». Все собрались около нас полукругом, старшие справа от нас. Слева стоял мужчина гигантского роста в свободной куртке и бриджах, который говорил от имени всех. Я понял, что это самый близкий родственник погибших и что у него погибло больше родных, чем у других, хотя на его лице было написано мрачное отрицание печали, напомнившее мне Зорина у койки его умирающей любовницы. И я знал, что как здесь нет приветствий, так не должно быть и проявлений слабости или неуместной печали и что сейчас время стоицизма, мужества, безмолвного единения и мести, но не женских слез.

ЧЧ заговорил снова, и на этот раз я знал, что он призывал к молитве, и, хотя молитва не была прочитана, все мужчины вокруг меня сложили руки чашей и воздели их в причащении, а примерно через минуту опустили глаза, пошевелили губами и одновременно пробормотали «аминь». После молитвы они совершили жест омовения, с которым я теперь был знаком, словно втирая молитву в лицо и одновременно умывая его для следующей. Наблюдая за ними, я осознал, что мои собственные руки повторяют их движения – частично из духовной вежливости, а частично оттого, что эти люди приняли меня, как приняла меня сегодня природа, и я не мог больше сказать, какой их жест мне знаком, а какой нет.

Справа от меня старик сказал что-то по-арабски, что каждый из присутствующих воспринял по-своему, и не как слова, а как движение губ, подтверждающее «аминь». Я услышал, как Исса заговорил совсем рядом со мной по-английски своим обычным голосом.

– Они благославляют его мученичество, – сказал он.

– Чье? – прошептал я, хотя почему я говорил тихо, когда никто вокруг не понижал голоса?

– Башира Хаджи, – ответил он. – Они просят Бога простить его, быть к нему милостивым и благословить его газават. Они клянутся отомстить. Месть – это наше дело, а не Бога.

– А Ларри – тоже мученик? – спросил я, но не вслух.

Чечеев говорил с великаном и через великана обращался ко всем.

– Он говорит, что наша жизнь или смерть в Божьих руках, – твердо перевел Исса на английский.

Был еще один момент, когда все тихо пробормотали что-то и потом омыли лица. Кому жить? – спросил я. – Кому умереть? Но опять не вслух.

– Что еще он сказал? – спросил я, потому что слово Ларри , которое произнес Чечеев и на которое отреагировали все от гиганта слева до самых старых и уважаемых справа, кинжалом пронзило меня. Некоторые кивали мне, другие качали головами и выражали дружеские чувства, а гигант смотрел на меня с поджатыми губами.

– Он сказал им, что вы друг англичанина Ларри, – сказал Исса.

– Что еще? – настаивал я, потому что гигант сказал несколько слов Чечееву и я услышал «аминь» в цепочке людей.

– Они говорят, что Бог берет к себе самых дорогих и самых лучших, – ответил Исса. – И мужчин, и женщин.

– Так значит, Бог принял к себе Ларри? – выкрикнул я, хотя мой голос прозвучал не громче голосов остальных.

Чечеев повернулся и обратился ко мне. На его искаженном лице были и гнев, и предупреждение. И я понял, что если я не оказал Ларри чести убить его раньше, то я сделал это здесь, в месте, которое дальше от земли, чем Придди, и ближе к небу.

В голосе Чечеева был приказ:

– Они ожидают от вас, что вы будете мужчиной и будете говорить, как мужчина. Скажите по-английски. Всем им. Пусть они услышат ваше мужество.

И я обратился на английском к великану, очень громко, что совершенно против моего характера и привычек. Обратился ко всем вокруг него. Чечеев переводил, а Магомед и Исса стояли за мной. Я сказал, что Ларри был англичанин, любивший свободу больше всего. Он любил храбрость ингушей и разделял их ненависть к убийцам. И что Ларри будет жить, потому что он любил, а умирают те, кто не любит. И что поскольку храбрость всегда идет рука об руку с честью, а обе они – с верностью, то нужно отметить, что в мире, где все труднее сказать, что такое верность, Ларри пытался остаться человеком чести, даже когда для этого нужно было встать и встретить смерть, как воин. Мне пришло в голову, пока я говорил, – хотя я и старался не говорить так много слов, – что если Ларри и вел неправедную жизнь, то он, по крайней мере, встретил праведную смерть.