Чингиз Абдуллаев - Всегда вчерашнее завтра

— Я действительно не знаю, — пробормотал Сарычев, — мне кажется, он в Германии. Он часто звонил мне оттуда. Но где именно находится, никогда не говорил. Он ведь был ранен в девяносто первом, почти два года лежал по разным больницам.

— Как ранен? — удивился Алексеев.

— Поэтому мы их тогда и не искали, — кивнул Сарычев, — считали их убитыми.

Осталось два трупа. Мы решили, что это трупы Савельева и Семенова. Так показали и Лозинский с Потапчуком. Никто не мог предположить, что они остались в живых.

— Как найти Савельева? — вскочил Алексеев, уже теряя терпение.

— Мне только известно, где живет его брат, — сказал наконец Сарычев. — Это рядом с Берлином, совсем недалеко.

В этот день они вышли из отеля рано утром, спеша успеть к пригородному поезду, отходившему в Луккенвальд. На вокзал они приехали несколько раньше, чем полагали.

Сидя в вагоне пригородного поезда, Потапчук обратил внимание на поведение немцев — как они проходят мимо друг друга, стараясь не задеть соседа, как извиняются при встрече и дежурно улыбаются. Он толкнул Дронго в бок и прошептал:

— Небось здесь вы такой компании, как в нашей электричке, не встретите.

— Это плохо или хорошо? — улыбнулся Дронго.

— А шут его знает! — честно ответил Потапчук. — С одной стороны, наверное, хорошо, можно спокойно ездить в любой город. Хоть днем, хоть ночью. А с другой — плохо: пресно живут, скучно, неинтересно.

— Вы это расскажите кому-нибудь из пассажиров того вагона, в котором мы с вами ехали, — напомнил Дронго. — Думаю, они бы с вами не согласились. В тоталитаризме есть своя прелесть. Он дает простому гражданину ощущение безопасности. Правда, тоталитарное государство делает человека полностью беззащитным перед самим государством и его представителями, но, как правило, защищает от всей остальной шпаны. А это уже само по себе нравится маленькому человеку. Не секрет, что только Гитлеру и Сталину удалось справиться с мафией внутри страны и практически разгромить все криминальные группировки. Хотя, честно говоря, мне очень не нравится, когда сравнивают фашистов и коммунистов.

Все это разные вещи.

— А вы все еще идеалист, — усмехнулся Потапчук, — я давно уже в эти игры не играю. Какая разница, кто фашист, социалист, коммунист, либерал, анархист!

Все умирают одинаково быстро и одинаково страшно. Когда постоянно видишь перед собой на мушке живую мишень, как-то некогда думать об «измах». Нужно конкретно поразить цель, и потому я уже давно ни во что не верю.

— Вы циник, Потапчук. Это обычная черта профессиональных убийц, — поморщился Дронго. — Интересно, сколько за вами числится трупов? Я когда-то слышал о существовании «ликвидаторов», ведущих личный счет уничтоженных ими людей. В вас есть что-то от палача, вам никто этого не говорил?

Потапчук обиделся и отвернулся, уставившись в окно.

Дронго дотронулся до его руки.

— Ладно, не дуйтесь, я не хотел вас обидеть. Ваше дело тоже в какой-то мере нужное и важное, особенно в те времена, когда мир разделен на два противоборствующих лагеря. Вы, можно сказать, взяли на себя самую грязную и неблагодарную работу.

— Знаете, кто учил меня стрелять? — вдруг обернулся к нему Потапчук. — Никогда никому не говорил, а вам скажу. Женщина. Да-да, самая настоящая баба.

Герой Советского Союза. Она во время войны была снайпером. Имела на своем личном счету более восьмидесяти убитых человек. Когда она мне первый раз сказала, я не поверил. Да и кто бы поверил, что эта худая старая женщина застрелила столько мужиков? Но она заставила меня поверить. Рассказала, как однажды во время войны, уже на Украине, их дивизия брала какой-то город, сейчас не вспомню, какой. И она тогда весь день продежурила в старом доме, убрав одного солдата, пытавшегося восстановить связь его окруженного батальона с другой частью. Она сидела долго, очень долго. И потом увидела, как вместо первого убитого ползет второй связист. Связист пробирался совсем недалеко от нее. И она через прицел своей снайперской винтовки разглядела, что это был мальчик, совсем пацан, не больше семнадцати-восемнадцати лет. И ему предстояло восстановить линию связи окруженного батальона. Она промучилась полминуты, прежде чем решилась. Не стрелять нельзя, немцы, наладив связь, могли скоординированно ударить с двух сторон по их дивизии и вызволить окруженный батальон. А стрелять в мальчика она тоже никак не могла. Мучилась, не зная, как поступить. А потом подняла винтовку, выстрелила прямо в сердце этому мальчику, бросила винтовку в снег, села на пол и целый час проплакала. Понимаете? Она застрелила этого солдатика и потом плакала.

Теперь молчал Дронго. Он понимал, почему Потапчук поведал ему эту историю.

— Я спросил тогда, — продолжал Потапчук, — зачем она рассказала мне все это. И она объяснила очень просто. Мы были на войне. Я тоже находился пусть на «холодной», но все-таки войне, и от моего выстрела часто зависела жизнь десятков, если не сотен и тысяч людей. Я не имел права на жалость, на личные чувства. «Ликвидатор» обязан видеть только цель. Только свою жертву, которую ему необходимо уничтожить. Никакие личные чувства в расчет не принимались, никакие оправдания не могли извинить невыполнения приказа. А вы говорите, что я циник.

— Это разные вещи, Потапчук, — возразил Дронго, — я тоже не цветы в оранжереях выращивал. Но убийство человека — слишком страшное и слишком грязное дело. Ваш преподаватель запомнила этого убитого мальчика на всю жизнь. Думаю, он ей снился даже ночью. Конечно, война многое объясняет. Но когда перед тобой живой человек и ты понимаешь, что сейчас он умрет из-за того, что ты просто обязан выполнить чей-то, очень часто преступный приказ, ну не знаю… Трудно предположить, как поступишь в такой ситуации. Я на ее месте, возможно, и не стрелял бы.

— И позволили бы ему восстановить связь и ударить в тыл вашим товарищам? — недобро усмехнулся Потапчук.

— Нет, конечно. Я, может быть, постарался бы перебить провод, легко ранить мальчика. Но я бы его не убивал, это наверняка. Даже на войне должен сохраняться какой-то критерий порядочности. Даже в самых сложных ситуациях. И не пытайтесь меня переубедить, Виктор Николаевич, у вас все равно ничего не получится.

— Странный вы человек, — покачал головой Потапчук, — можно подумать, вы никогда не стреляли и на вашей совести нет убитых людей. Согласитесь, это не так.

— Стрелял, — серьезно согласился Дронго, — но только в исключительных случаях. Я все время об этом вам говорю. У вас убийство стало второй привычкой.

Только не нужно сразу на меня обижаться и отворачиваться к окну. Вы просто привыкли решать все свои проблемы с помощью оружия. Это ведь ваша группа перебила литовских пограничников летом девяносто первого года. Какая возникла необходимость в столь страшных действиях? Или тоже была война? Или вы получили приказ? Ничего подобного. Я примерно могу сказать, как это произошло. Вас, очевидно, задержали и попытались проверить, что вы везете. В ответ вы открыли огонь. У вас в группе находились два «ликвидатора», а такие люди не умеют договариваться. Поэтому вы просто перебили всю заставу. Два «ликвидатора» и еще два подготовленных офицера КГБ против шести-семи плохо обученных энтузиастов-пограничников. Если бы даже их было вдвое больше, то и тогда у них не оставалось бы никаких шансов выстоять. Все равно что легковооруженные пехотинцы против двух танков. И вы еще говорите мне об ответственности!