Чингиз Абдуллаев - Традиции демонов

— Я с вами согласен. Но есть некие нормы, принятые во всем мире и осуждаемые во всем мире. Нельзя убивать женщин, стариков, детей, устраивая террористические акты. Это и есть нецивилизованный путь развития.

— Значит, американцам можно бомбить города, уничтожать тысячи людей, в том числе женщин и детей, часто поясняя, что произошла элементарная ошибка. Бомбить Югославию в центре Европы и делать вид, что это в порядке вещей? А европейцы допустили, чтобы бойня была устроена в самом центре Европы. Но если бомба падает с самолета, то это «цивилизационный путь развития». А если сам самолет падает, превращаясь в бомбу, то это «нецивилизационный путь развития». Значит, они имеют право убивать, а остальные должны следовать нравственным нормам, установленным самими американцами? Не слишком высокая плата?

— Я могу согласиться, что они не ангелы, — усмехнулся Фархад, — но и сам аль-Рашиди не похож на агнца божьего. Он спланировал и осуществил такие террористические акты, что весь мир содрогнулся. Если, конечно, авторство, которое приписывают ему, соответствует истине.

— Вы полагаете, что это тоже миф? — улыбнулся Брикар.

— Не знаю. Я меньше всего верю в почти невероятного злодея Усаму бен Ладена, который командует всеми, сидя в своей пещере где-то на границе между Афганистаном и Пакистаном.

Брикар рассмеялся. Снова налил себе вина.

— У вас парадоксальный взгляд на все события, — сказал французский журналист, — но согласитесь, что я прав. Каждый по-своему трактует то или иное событие. Если бы во Второй мировой войне победили японцы, то они во имя справедливости усадили бы на скамью подсудимых все американское руководство во главе с Трумэном, которых объявили бы виновными в преступлении против человечества. Две атомные бомбы, сброшенные на мирные города, — это более чем убедительный аргумент для подобного обвинения. Но история не знает сослагательных наклонений. Иначе английские летчики и премьер Черчилль, лично отдавший приказ о бомбардировке Дрездена, оказались бы на скамье подсудимых вместо Геринга.

— Черчилль был демократически избранным премьером. Он даже проиграл сразу после войны. А Геринг и вся эта шайка вместе с Гитлером были фашистами, которые проводили античеловеческую политику…

— Но пришли к власти демократическим путем, — развеселился Брикар. — Вот так и бывает, уважаемый господин Сеидов, что все в этом мире имеет оборотную сторону медали. Демократия не панацея, но если ее используют в своих интересах фашисты, то стоит задуматься над такой демократией.

— Вы можете предложить нечто другое?

— Я — нет. Но я не философ и не политолог. Только я понимаю, что диктат американцев и их союзников уже всем порядком осточертел. И даже многим европейцам, которые понимают, что мир не может быть таким, каким его хочет видеть Вашингтон. А остальные народы тем более не хотят подстраиваться под американцев.

— И тем не менее я не совсем согласен с вами насчет методов аль-Рашиди, — убежденно ответил Фархад, — даже с учетом того, что не все в этом мире искренне любят американцев и их образ жизни.

— Вам нужно поговорить с самим аль-Рашиди, — убежденно сказал Брикар, улыбаясь и показывая свои красивые ровные зубы.

Сеидов помнил кривые зубы сына своего кровника. И его характерный нос с горбинкой. Юсуф аль-Рашиди был похож на своего отца. Темноволосый, черноглазый, с характерной горбинкой нос. Он был темный от рождения, имел тонкие губы, прижатые уши. Фархад недоверчиво посмотрел на своего спасителя. Нет, это явно не Юсуф. Французский журналист был высоким, красивым молодым человеком. У него прямой нос, светлые голубые глаза, вьющиеся темно-каштановые волосы, большие, слегка оттопыренные уши. Он пил вино, громко смеялся и был совсем не похож на того молчаливого юношу, с которым они встречались больше двадцати двух лет назад. Кроме того, Брикар был известным журналистом, и его репортажи уже целый год передавались из Ирака.

— Я хотел бы с ним встретиться, — признался Сеидов, — чтобы увидеть его через столько лет. Если это возможно…

— В таком случае вы сейчас с ним поговорите, — неожиданно сказал Брикар, поднимаясь со своего места и направляясь куда-то в другую комнату.

Разговор шел по-арабски, и Кажгельды все понимал. Когда Брикар вышел, переводчик испуганно посмотрел на Сеидова.

— Сейчас придет сам аль-Рашиди? — немного взволнованно спросил он. — Неужели мы его сейчас увидим?

— Не знаю, — ответил Фархад.

Брикар вышел из комнаты. В руках у него был телефон спутниковой связи.

— Вы можете поговорить с самим Юсуфом аль-Рашиди, — сказал он, отдавая телефон Сеидову. Тот взял аппарат и немного дрогнувшим голосом произнес:

— Добрый вечер, Юсуф.

Он услышал голос и вздрогнул. Голос был почти прежний. Это был тот самый Юсуф аль-Рашиди, которого он знал. Глуховатый молодой голос, говоривший по-арабски.

— Приветствую тебя в нашей стране, дорогой друг.

— Я хотел поблагодарить тебя за наше спасение, — сказал Фархад.

— Ты забыл, что я обязан тебе жизнью своего отца, которую ты продлил почти на двадцать лет. Мы этого никогда не забудем.

— Спасибо. Мы сможем увидеться, пока я здесь?

— На все воля Аллаха. Будь нашим гостем, и мы решим, когда нам лучше увидеться.

Фархад протянул телефон Брикару.

— Где он находится? — спросил он у французского журналиста.

Тот пожал плечами.

— Этого никто не знает. Может, он сейчас сидит где-нибудь на Таймс-сквер в Нью-Йорке или на Красной площади в Москве. Никто не знает, где он находится в этот момент. Но я могу точно сказать, что его уже нет там, где он только что был.

— Понятно, — улыбнулся Фархад. Он вспомнил про кольцо на своей руке. Если в него вмонтирован передатчик, то он практически бесполезен, пока Юсуф находится на таком расстоянии от него. А когда сам Юсуф захочет с ним встретиться, никто не знает.

— Мы завтра должны улетать, — напомнил Сеидов, — и если он не успеет вернуться в Ирак, то мы с ним не увидимся.

— Они фаталисты, — напомнил французский журналист, — и считают, что все предопределено. Поэтому так спокойно относятся к жизни и смерти, считая, что все в руках Аллаха. Легко быть верующим человеком и полагаться на высшее божество.

— А вы, очевидно, атеист?

— Скорее агностик, — поправил его Брикар. — Я социалист по своим убеждениям. Агностик и социалист. Может, поэтому я так яростно критикую американцев.

Сверху спустилась Алена. Она была наверху подозрительно долго. Фархад встретил ее мрачным взглядом.

— Я думал, что вы никогда к нам не спуститесь, — сказал он.

— Мне нужно было привести себя в порядок, — ответила молодая женщина, усаживаясь за стол. Она попробовала финики, и они ей понравились.