Михаил Любимов - И ад следовал за ним

Репродуктор бубнил нечто вроде «подою я, подою черную коровушку, молоко — теленочку, сливочки — миленочку», его никто не выключал, поскольку и Няня, и Клава с детства привыкли к постоянно включенному радио, несущему свет в трудовые мас­сы.

В разгар чаепития явился ПАПА, не забывший на своем стремительном пути из своего имения в мозговой центр поздравить и облобызать чадо, а заодно и взглянуть краем проницательного глаза на хмырей, проникших на его дачу. Заговорили об охоте на зайцев — и тут Челюсть не растерялся, сумел поддержать разговор, разжечь интерес и даже дать несколько тактичных советов по поводу стрельбы в зайцев, петляющих по снегу. Выяснилось, что в юности он на них охотился по странному совпаде­нию в тех местах, где родился ПАПА,— тут уже вспыхнули воспоминания, посыпались названия окрестных городов и весей, рек и гор, затем почетный гость выпил рюмку зубровки и так же стремительно удалился.

Свадьбу справляли в несколько смен, как написал бы Чижик, согласно занимаемым должностям. О главной Свадьбе я слышал лишь краем уха от Челюсти («был приглашен весьма узкий круг, в основном соратники тестя»), второй же очереди удостоились и мы с Риммой, туда пригласили и родителей жениха, проживающих где–то в глубинке, скром­ных тружеников, боготворивших сына (когда папа натужно говорил тост, мама поддерживала его ру­кою, боясь, что от волнения он рухнет в обмороке на пол), который не оставался в долгу и стал вывозить их на лето на дачу, где они копались на огороде, рубили дрова и готовили пышные воскресные обеды для молодой четы.

Уже через три месяца капризная фортуна подбросила Николая Ивановича на долж­ность, которую обычно занимали опытные старцы, что не прошло мимо пытливых умов Монастыря, всегда напряженно следящих за кадровыми перемещениями и выискиваю­щих их глубокие корни. В те славные времена Челюсть еще ходил со мной на променады по Мосту Кузнецов и не скрывал, что однажды на охоте в компании тестя наткнулся на предшественника Мани Бобра, которого все боялись как огня. Бобер, есте­ственно, до этого случая Челюсть и в глаза не видел — мало ли бродит по Монастырю гавриков! — но в сближающей обстановке познакомился, оценил, узнал и даже пил с ним спирт из одной фляги. Коленьку подвели к премудрому Бобру красиво, не впихивали прямо в объятия, не стал тесть, умница, выкручивать Бобру руки и сразу требовать для Челюсти кусище от пирога, что обычно рождало бурю в умах, шепоты в кулуарах, завистливые ух­мылки и смешки в кулачок,— получил Коля небольшое, но заметное повышение,— наклонил чашу тесть, не пролив ни единой капли.

Челюсть переместился в отдельный кабинет, но без вертушки, без персональной уборной — мечты поэта и без комнаты отдыха с кроватью и телевизором, что полагалось рангом повыше, но зато с правом доступа в начальственную столовую (молниеносный улыбчивый сервис, семга словно от купца Елисеева, заковыристый тертый суп, который нравился Бобру, а затем сменившему его Мане, и потому был в приказном порядке вве­ден в постоянное меню, подобно парикам при Петре Первом, вырезка и т. д. и т. п. и эт цэтэра. Гуторили: один из приближенных крутого Бобра, сидя с ним за одним обеденным столом, позволил себе отказаться от любимого супа шефа и заказать кондовые щи. Мя­теж сей привел к тому, что приближенный был изгнан резидентом в Верхнюю Вольту, откуда, стремясь к реабилитации, сделал боевой вклад в меню: котлеты по–африкански) и массой других немаловажных феодальных привилегий, включая ондатровую шапку и парное молоко, отдоенное в день продажи на легендарном подсобном хозяйстве Монас­тыря.

Первый год мы еще продолжали бурно общаться семьями, исправно отмечая мно­гие праздники, и Челюсть иногда одаривал нас билетами на спектакли, где тонко наме­кали на некоторые несовершенства общественного устройства Мекленбурга (отдельным репликам зал храбро аплодировал, словно выходил на Сенатскую площадь), даже по­жертвовал однажды талон на ондатровую шапку. В ателье я оказался в двух шагах от самого Бобра — он покорно плелся за мастером с рулеткой на шее и выглядел как обык­новенный уставший старик, которому до смерти надоели служебные дела.

Семейная жизнь рождала новые заботы, и наши кланы постепенно отдалялись друг от друга: Римма жаловалась, что Клава зазнается, а Клава, видимо, решила, что она облагодетельствовала Римму, взяв моего друга в мужья, корабли расходились к своим горизонтам и в конце концов застыли на солидной дистанции друг от друга. Медленно, но верно пер Челюсть все выше и выше, уже неприлично было запросто приглашать его на стопарь в буфетик гостиницы, что на Негрязке, а потом я попал под его кураторство, ви­дел почти ежедневно то у него в кабинете, то в коридорах, радовался его демократизму и приветственному «старик»,— как говорит шекспировский Антоний: «О, мои салатные дни, когда я был зелен в своих суждениях!»

…Рэй Хилсмен опоздал на десять минут, на этот раз он восседал в «кадиллаке» с обычным номерным знаком — вполне разумная предосторожность: совсем недавно шалуны–мальчишки, насмотревшись шпионских фильмов, заприметили автомобиль с дипломатическим номером в тихой улочке на окраине города, стукнули в полицию, та отстучала в контрразведку, район прочесали и засекли водителя машины — коварного ливийца, который вел сладкие беседы с израильским охранником.

Рэй, не перебивая, выслушал мой рассказ о таинственном незнакомце, так взбудо­ражившем Генри, и записал кое–что в блокнот.

— Как вы думаете, кто это может быть?

— Этот вопрос я хотел задать и вам! — Я улыбнулся в ответ белоснежной улыбкой.

Он долго рассматривал пакет с адресом, все больше укрепляя во мне подозрение, что вся эта комби­нация задумана американцами для проверки честности безупречного Алекса.

— Я должен проконсультироваться с Вашингтоном. Мы можем встретиться завтра?

— Только не в этой дыре, я не люблю Ист–энд. Чем вы тут занимаетесь? Вербуете троцкистов?

— Все–таки вы сноб, Алекс. Как насчет района Баттерси?

— О'кэй!

Домой я поехал через Челси, где заскочил в любимый магазин деликатесов, заби­тый солеными пчелками, жареными кузнечиками, лягушками и осьминогами, купил там пару банок улиток, которые любила Кэти, а заодно прошелся по Слоун–сквер и взглянул на театральный репертуар «Ройал Корта» — Кэти уже начала донимать меня своими стенаниями о нашей пресной несветской жизни.

На современную драму с ее рассерженными молодыми людьми на грязной кухне меня не тянуло, знал я все эти штуки, что нового могли поведать мне эти актеры? Ходил я только в Королевский Шекспиров­ский из любви к покойному шекспироведу–папаше (па­ру раз проводил там моментальные передачи в туалете), что театр для несравненного лицедея Алекса? Семечки! Разве он сам не целый театр? Пожалуйста, на любую роль — от короля до шута! — весь Монастырь забросил бы подрывную деятельность и стоя аплодировал бы в партере!