Михаил Любимов - И ад следовал за ним

Улыбочка уже сползла, скрылась под носом. Вот тебе и Фауст, хорош гусь! Разыграл из себя чистоплюя, целку и шляпу, а теперь выпустил коготки, и прямо в точку, прямо по больному месту. Держись, Мефистофель, не клюй на эту удочку, Челюсть сам говорил в Монтре, что Ландер знает мало. Скорее всего все это туфта! Встряхнись, Алекс, еще Римма твердила, что ты мнителен и подозрителен («Что ты обнюхиваешь меня, когда я задерживаюсь? Зачем вертишь головой на улице? А что это за манера не говорить рядом с телефонным аппаратом? Ты болен, Алекс, ты — шиз, у тебя мания преследования, кому ты здесь нужен? Не своим же? Или и здесь за тобой охотятся армии агентов?»). А если это американцы? Но какой смысл разыгрывать такую трудоемкую операцию? Посылать своего агента к Генри, затем транспортировать его в Каир, и все это для того, чтобы взять на крючок Алекса! Неужели нет других способов? Ну, а если наши? Если меня захотели спалить и ввести на этом деле в игру «Конта», то ведь это можно сделать гораздо проще. Нет, это исключается, это на наших не похоже.

— Я вижу, что вы помрачнели, Алекс, а зря! — сказала эта скотина.— Я вас просто прошу об одном: если вы связаны с Центром, то сообщите, что я никого выдавать не собираюсь, в том числе и упомянутых агентов. Но если меня попытаются убрать, все вы­плывет наружу… все! Ясно? Больше на эту тему не говорим.

— Зато скажу я. Мне ваша игра, извините, противна! Во всяком случае, никто вас из Каира не тянул и тряпку в нос не совал. Я выполнил честно просьбу американцев. Вот и все. Дальше уж решайте все сами, я в ваши дела путаться не собираюсь! Мы можем даже не общаться в Лондоне!

Нагонять на себя искусственный гнев умел я превосходно, правда, пребывание в самолетном кресле мешало в полную меру размахивать руками и ногами, но зато я уме­ренно побрызгал слюной справедливого возмущения, растрепав для пущей убедитель­ности исторический пробор.

Больше мы не разговаривали и летели, сосредоточенно углубившись в газеты, словно в мекленбургском метро…

Самолет сделал большой круг, небо опрокинулось, потянув за собой всю панораму фарисейского города, затем стало на место, мы пошли на снижение, снова набрали скорость и спрятались за облака, словно для того, чтобы, вырвавшись из них, еще раз увидеть и дальние очертания собора Святого Павла, и змейку Темзы, и неприступный Биг Бен, и родной Хемстед (родной, подумал я, неужели все, к чему мы привыкаем, становит­ся родным? Хорошо, что Кадры не читают мысли на расстоянии). Я почувствовал, что со­скучился по Кэти и даже по миссис Лейн с ее обаятельным сеттером: привычка — вторая натура. Глубоко вы, Алекс, однако, втянулись в свой маскарад — уже не в силах отли­чить, где враг, а где друг… Может, вообще вы никогда и не жили в Мекленбурге и всю жизнь торгуете приемниками? Может быть, синьоры! Может быть. Может быть.

Самолет пошел на посадку, и я незаметно перекрестился: в конце концов по леген­де я был верующим и покоился на церковном кладбище.

Самолет нежно прикоснулся к земле своими круглыми лапками, словно раздумывая, скользить ли дальше или взмыть снова в поднебесье, пробежал вперед — ветер выл в элеронах — и остановился. Пассажиры разразились аплодисментами, блея от востор­га,— как мы ценим свои жалкие жизни! Вот и я осенил себя крестиками. Нет, трус ты, Алекс, совсем измельчал, разве можно обращаться к Богу по таким пустякам? Трус ты, Алекс, тьфу!

Победившим Цезарем я возвращался в Рим и ожидал ликующую толпу црушников во главе с Хилсменом прямо у трапа (нечто вроде встречи на аэродроме Самого–Самого после очередной триумфальной поездки в республику Баобаб) с корзинами роз и меш­ками, набитыми тугриками.

Но у трапа нас встретили лишь гулящий ветер и два скромных автобуса, доставив­шие нас к залу, куда через десять минут приплыли чемоданы, затем — таможня и, нако­нец, церемонно–формальные рукопожатия с Рзем.

— Извините, что я вас не встретил и не провел без досмотра… не хотелось беспо­коить по пустякам англичан… все–таки они тут хозяева.

Молодец, Рэй, конспирация — прежде всего, это и Ландера поставит на место, а то небось он тоже решил, что нас встретят с оркестром.

Молодой водитель с военной выправкой открыл двери, я занял место на козлах ря­дом с кучером, вспомнив о своих наставлениях Челюсти, сидевшему всегда с шофером: «Не совсем это прилично, Николай Иванович, в этом есть налет затхлого провинциализ­ма, на прогнившем Западе все солидные люди сидят только на заднем сиденье!» Между прочим, через неделю он уже сидел за спиной у водителя, послушал умного чело­века, надо отдать ему должное. И на риск небольшой шел: Маня всегда сидел на козлах и по нему равнялись остальные настоятели — демарш Челюсти привел их в состояние шока.

Мы медленно ползли от Хитроу к центру, перебрасываясь время от времени плос­кими остротами.

Я уже прокручивал в мозгах сладкий фильм о предстоящем ужине с непременным «гленливетом», куском мягкой малосольной семги, грушей авокадо с креветками, успокои­тельным супом из бычьих хвостов — желудочный сок заливал чрево, как Ниа­гара.

— Я очень рад, господа, что вы благополучно прибыли… очень рад. Вы, Алекс, наверное, очень устали с дороги, вам надо отдохнуть. Я сейчас устрою вашего друга в гостинице, номер уже заказан, а шофер отвезет вас домой.

Лимон выжали и вышвырнули в помойное ведро, даже не угостив за труды,— убил бы я этого скупердяя, впрочем, делал он это не из жадности: меня сразу решили отсечь, да и зачем я был нужен, не в правилах разведки сводить вместе сразу двух агентов.

Около отеля мы распрощались и уже двинулись в Хемстед, когда на пути встала тусклая физиономия коллеги Хилсмена Вика, испещренная вдоль и поперек морщинами, огромное печеное яблоко, зажатое очками. Он провел меня на консквартиру рядом, где я записал на магнитофон всю повесть о поездке в Каир и встречах с Ландером,— сейчас три машинистки перепечатают со скоростью света всю эту абракадабру и Вик подсунет мой отчет Хилсмену.

Сорванный ужин и мрачные мысли о выжатом лимоне давили на меня, тут еще вспомнилось, как меня обмишурила Матильда, а вдобавок ко всему у самого дома я вдруг поскользнулся на совершенно ровном асфальте и картинно рухнул в лужу, воздев ноги к небу, словно мистер Пиквик на катке.

Дом встретил меня глухой тишиной, я подумал, что нужно купить попугая — жив­ности мне всегда не хватало,— и набрал телефон Кэти. Мгновенного и страстного сви­дания не получилось, говорила она со мной холодно и остраненно, будто все эти дни я sowed my wild oats [46] Сеял дикий овес, точнее, прожигал жизнь. Английская идиома XVI века, обожаемая моей преподаватель­ницей английского, много мы насеяли овса в те славные денечки! . Где вы, Пенелопы, Ярославны и Лорелеи, верно прядущие мужнины носки и бегущие к двери, лишь заслышав далекие звуки шагов? О бедный дядя Том, ты умрешь в своей хижине, пропахшей куревом и водкой, так и не познав женской предан­ности! Римма тоже никогда не ждала меня, даже если знала о дате моего приезда, не пекла праздничный пирог, не зажигала свечи и не ставила в центр стола внушительную свиную ляжку, обложенную молодым картофелем с укропом. Никто не ждал бедного дядюшку Тома — неужели ничего в жизни больше не оставалось, как мчаться в Сохо на поиски Черной Смерти — Утоли–Моя–Печали?