Михаил Любимов - И ад следовал за ним

— Неужели на наши вещи можно накупить столько бриллиантов?

— Знаешь что, Алик? Не лезь не в свое дело! Что ты в этом понимаешь? Катаешься себе там как сыр в масле на казенных харчах… К тому же тут и мамины бриллианты…

— Мамины? Никогда не думал, что у нее что–то было…

— Конечно! Было только у твоего слесаря папы… Ты пойми: в Мекленбурге вещи стоят дорого, а драгоценности дешево, ясно?

— Римма, в чем ты пытаешься меня убедить? Ты лучше скажи, откуда все это?

— Ах, ты начал следствие? Проснулась профессиональная жилка? Хорошо! Все это подарил мне любовник!

Я только захохотал и сбил себе весь запал гнева — днем с огнем в Мекленбурге при всей фантазии не сыскать такого богача. Конечно, при жесточайшей экономии и умелом обороте со шмотками и техникой Римма могла сколотить капиталец и разумно инвести­ровать его в драгоценности… Разве не здравый смысл? Тут я отыскал любимый шейный платок. Из–за чего, собственно, сыр–бор? Не украла же она? Конечно, у Риммы имелись капиталистические замашки, с Молохом она не ссорилась, жила в дружбе, и, кстати, я сам это всегда ценил. Если бы не Римма, черта лысого я получил бы, а не дачный участок, все это не моя стихия. Вершина моей коммерческой деятельности — это сдача пустых бутылок, да и тут меня всегда обсчитывали, а я и не спорил: противно было. Наверное, Римма справедливо считала меня тряпкой и орала: «Если бы ты родился женщиной, то постоянно был бы беременной!» Что ж, невелика беда!

Я завязал на шее платок, чуть взбил и взрыхлил его, стараясь сделать это небреж­но, что само собой получалось у любого европейца, а мне стоило многих тренировок пе­ред зеркалом, и набросил пиджак раскраски шахматной доски. Такими пиджаками пора­жал Лондон король Эдуард VIII, женившийся на американской актрисе вопреки воле двора и истеблишмента, за что и поплатился короной,— вот это герой! Вот это настоящий мужчина!

Я надел фланелевые брюки мышиного цвета на подтяжках с белыми слониками (слоники приносят счастье, а Алекс никогда не забывал ни о располо­жении звезд, ни о гороскопе) и узорчатые туфли «ллойдс», которые не хочется снимать даже перед сном, и закончил шедевр, воткнув в верхний карман пиджака белый платок, но не так, как делают это мекленбургские клерки, не на миллиметр–два вверх от кармана, а на полную катушку и небрежно, чтобы торчал он, как гордая белая роза!

Челюсть Николая я уже имел счастье лицезреть и в день моего приземления, когда он ошеломил мир своим внезапным приездом в аэропорт, и на работе, и на конспиратив­ной квартире, куда я приволок ценные заказы: золотые запонки с изображением Нефер­тити и еще кое–что (заграничные подарки, стыдливо именуемые сувенирами, давно вошли в плоть и кровь Мекленбурга, их уже не просили, а требовали).

Особенно в ходу были рыболовные снасти, и мне пришлось специально наладить бизнес с владельцем магазина рыболовецких принадлежностей — ведь спрос на все эти крючки и блесны не имел границ: все бонзы Мекленбурга охотились и ловили, особенно любили половить, подпить, к вечеру загрузить всех чад и домочадцев очисткой рыбы и снова хряпнуть перед здоровым сном.

Челюсть принял «Нефертити» для себя и спиннинги для своих контактов (сам он не ловил, а охотился — это уже на ранг выше) и заказал по просьбе тестя два снайперских прицела для стрельбы по кабанам с вышки (егеря сгоняли бедняг в стадо, и палить мож­но было, не целясь) и особый чехол для охотничьего ружья, сделанный из стали и не позволяющий тягачу, трактору (или танку), везущему прицеп с убитыми фазанами (каба­нами, тиграми, слонами), переехать и сломать ружье, случайно положенное на дорогу,— такой случай якобы у тестя был: тягач повредил ему подарочную бельгийскую винтовку во время охоты в заповедном хозяйстве.

Мы проехали мимо памятника виконту де Бражелону (голубь на его шлеме радовал­ся жизни) и прямо у муниципалитета свернули на улицу Отца Уникальной Театральной Системы.

Римма немного нервничала — ведь наш визит знаменовал собою новую страницу в истории домов Капулетти и Монтекки: близкая дружба, свадьба, потом вежливое охлаж­дение до телефонного уров­ня, вдруг новый всплеск в виде ночного визита к нам Николая Ивановича после пьянки и приглашение к нему домой — событие национальной важ­ности!

Челюсть уже перебрался во внушительный номенклатурный дом, перед которым моя весьма приличная обитель выглядела, как лачуга (правда, в случае заварушки его атаковали бы в первую очередь и не помог бы тут даже пистолет–пулемет «венус», ка­либр 5,6 мм), мы вплыли в роскошное фойе — иначе не назовешь эти устланные коврами просторы с импортными щетками–половиками у входа, целой оранжереей заморских цве­тов в керамических кашпо, развешанных на витиеватых железных перегородках, с мягкой мебелью и вкрадчивой дежурной, которая одновременно и обдавала бездонным госте­приимством, и испепеляла проницательной рожей ветерана местной охранки.

Большая Земля за истекший период (нет, Чижик, ты в гроб сойдешь со мной вместе с азбукой канцелярита!) стала еще необъятнее и превратилась в целый Материк, ноги совсем укоротились, и когда–то ястребиные очи прикрывали матовые очки — видимо, по­сле ночных бдений над историческими романами из жизни французских королей (пример для подражания) зрение пришло в негодность.

Апартаменты, точнее, покои с цветными витражными дверями, хрустальными люс­трами, пейзажами, в которых доминировали березы и осины, окружен­ные талым снегом и весенними ручейками, кожаным гарнитуром и палисандровой стенкой, вполне соответст­вовали новому стилю Мекленбурга, сменивше­му суровый аскетизм борцов за справед­ливость на роскошь не обреченного на неизбежную гибель ново­го класса.

В холл влетели нас встретить два ангела, мальчик и девочка, улыбающиеся, как на рекламе импортной зубной пасты, дети на американский манер сами протянули руки для пожатия (уж не гувернантку ли завела семья Челюсти?) и тут же удалились, приняв из рук мамы врученный мною букет потрясающих роз, купленных за дикую цену на рынке неда­леко от памятника Буревестнику.

Стол, покрытый алой скатертью (тоже не случай­но: Челюсть любил этот цвет и частенько повторял цитату из Уитмена, в свою очередь, процитированную Усами, в чьих трудах он ее и подцепил: «Мы живы, горит наша алая кровь огнем неистраченных сил!»), ломился от распределительных яств и набора напитков, включавших даже «гленливет» (Николай знал мои слабости, впрочем, будем к нему справедливы: с юных дней он любил жить широко, не мелочился и всегда давал взаймы, я же, например, еще не дав, уже чувствовал себя обворованным).

Римма и Большая Земля изображали радость после вынужденной разлуки (обе, наверное, с удовлетворением фиксировали друг у друга новые морщины, складки и жиро­вики), щебетали через стол, вспоминая общих и особенно покойных подруг и делясь советами по воспитанию детей (телефонный контакт все–таки не прерывался, и они были в курсе семейных дел), мы с Челюстью произносили несуразные тосты, сознавая их глу­пость, но в то же время и необ­ходимость, затем Большая Земля лично внесла бара­нью ногу («сделала сегодня ногу со сложным гарниром» — тогда это мистическое обозначе­ние вошло в моду во всех первоклассных ресторанах Меклен­бурга, я тут же придумал себе эпитафию: «Тут лежит несложный Алекс Уилки, который съел сложный гарнир и от него погиб»), затем мы переместились на кожаную мебель, где Коленька (между прочим, специально надел подаренные мною запонки с головою Нефертити), как в доброе старое время, исполнил «Не счесть алмазов в каменных пещерах»,— партия не его голоса, но заучил он ее еще тогда, когда у него прорезался тенор; женщины разнеженно слушали, Большая Земля тихо подпевала, раздувая свои мехи–бюст.