Михаил Любимов - И ад следовал за ним

— Ты жил с нею, сука?! — Я дрожал от ненависти. Глаза его блеснули, я убил бы его, если бы он сказал «нет», убил бы одним выстрелом.

— Я любил ее, старик. Мы любим друг друга… Лучше бы он отрекся от нее, растоп­тал в грязи, заорал бы, что она жадюга и вытягивала из него драгоценности (кто же еще набил бриллиантами ее ларец? Кто еще? Может, и на англичан он работать стал из–за нее? Карамба, тысячу раз карамба!), что она последняя сука и сама его соблазнила.

— Врешь! — заорал я так, что брызги плеснули изо рта.— Врешь, гад! Закрой клюв!

— Да! Мы любим друг друга! — Словно в пику мне, словно красным покрывалом у бычьей морды.

— Врешь! Скажи, что врешь! Убью!

И тут он тоже заорал, трясясь в истерике:

— Стреляй, идиот! Стреляй, кретин! Я люблю ее, и она любит меня, ясно? Как мож­но тебя любить? С твоим пижонством, с твоей маниакальной страстью к кладбищам, где ты заглядываешь в каждый гроб! Ты же чокнутый, ты же больной! Что ты не стреляешь? Боишься? Где же твое самолюбие? Кретин… мы даже в шутку хоронили тебя… да, да, играли в такую детскую игру, спорили, в какой костюм тебя напоследок одеть, и даже придумывали речи на похоронах…— Он осекся.

Спокойно, Алекс, спокойно, прости меня, Господи, прости меня, отведи в сторону дуло, чтобы, не дай Бог, не нажать на курок, не бери грех на душу, Алекс, пожалей себя, Христос жалел и нам велел, возлюби врага своего как самого себя…

— Замолчи, сволочь! Замолчи! — Пистолет дрожал у меня в руке и прыгал, как артист.

Но он уже не мог остановиться, ненависть вылетала из него, как кипящая лава из вулкана.

— Посмотри на себя, что ты такое? Обыкновенный алкаш с манией величия. Ты же бедолага, неудачник!

Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне. На Тебя, Госпо­ди, уповаю, да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; при­клони ухо Твое ко мне и спаси меня.

— Ты бездарь и дурак…— Гармошка его уже играла сама по себе.

Раскаленная игла впилась мне в голову, и я выстрелил. Один, два, три, четыре…

Он лежал на диванчике, струйка крови вытекала изо рта. Я поправил валик у него за спиной — спи спокойно, дорогой товарищ, печаль моя светла.

…Суд тянулся недолго, убийства я не отрицал, обвинения в шпионаже отверг кате­горически.

Кэти, к моему изумлению, отказалась давать показания, иногда навещала меня в тюрьме и приходит до сих пор, принося с собой яблочные пироги, между прочим, очень вкусные.

Генри и Жаклин благополучно отбились от уголовного дела, контрразведка рас­считывала на меня, но получила фигу в зубы.

Так я и живу, и дымятся на потухшем костре и обломки моей веры, и растерзанная душа, и бессмысленно прожитая жизнь, и за весь этот обман ненавижу я не знаю кого, наверное, самого себя.

Философ с ливерной фантазией рассказывал, что в Монастыре в свое время зрел гениальный планчик: задумали люди в кожаных куртках соорудить посредине Северного Ледовитого океана памятник Учителю высотою с небоскреб, а то и выше, чтобы падала от него тень на всю зажравшуюся Северную Америку, приводя в трепет менял и торга­шей, дабы дрожали они от страха, прыгали, как букашки, и тряслись перед неминуемым возмездием за эксплуатацию трудового народа. Когда–то я восхищался этим, а сейчас мне смешно и противно, я ненавижу самого себя, и только Бог может мне помочь. Но достоин ли я Бога? Конечно, Он простит меня, но станет ли мне от этого легче?

Из газет я узнал, что в Мекленбурге веют новые ветры. Но что бы там ни дуло, слишком много осталось знакомых харь, а Монастырь стоит, как стояла и будет вечно стоять мекленбургская земля. Писем с родины я не получал, ибо в Австралии у меня никого не осталось.

В детстве мамин подполковник написал мне стишки:

Сбылось.

И дальше, еще смешней:

Сбылось…

Только что «Огонек» закончил печатать роман Михаила ЛЮБИМОВА «И ад следовал за ним» (№№ 37—50). Читательские письма говорят о том, что он вызвал немалый интерес. Ниже публикуется беседа Владимира НИКОЛАЕВА («Огонек») с автором романа.

В. Н.— При начале публикации ва­шего романа в «Огоньке» было упомянуто, что вы многие годы были нашим разведчиком за границей. Согласитесь, далеко не каждый ваш коллега, завершив свою профессиональную карьеру, пишет роман. Многих чита­телей интересуют подробности вашей биографии.

М. Л.— Биография у меня образцово–советская: родился в 1934 году, отец — родом из Рязанской области, сначала рабочий, затем сотрудник органов безопасности, в 1937 году репрессирован, затем освобожден и изгнан из организации. Всю войну находился на фронте, где был взят в военную контрразведку, работал там до 1950 года. Мать — из семьи врача, умерла рано, мне было тогда 11 лет. Так что остается загадкой, каким обра­зом литературная инфекция проникла в нашу семью. Свой первый роман (как ни странно, из морской жизни) я написал в школьной тетрадке, прочитав «Цусиму», в воз­расте 8 лет в Ташкенте, куда нас эвакуировали. Маме роман очень понравился: «Все там хорошо, Мишенька, только не совсем солидно, что советский адмирал ест в метро эскимо».

В 1952 году из Куйбышева приехал поступать в МГИМО, благо что была у меня ме­даль. Окончив институт, уехал по линии МИДа в Хельсинки, где работал в консульском отделе. Вскоре получил предложение перейти в разведку и вернулся в Москву. Я всегда был склонен к романтике, свято верил в светлое будущее, восхищался подпольной Дея­тельностью наших революционеров и, кроме того, жаждал свободы общений с иностран­цами и захватывающих приключений, которые, как я считал, могла мне дать работа в раз­ведке. В 1961 году направлен в Англию, где пробыл четыре года, затем последовали с перерывом две командировки в Данию, последний раз в качестве резидента, то есть руководителя разведывательного аппарата.

Заграница мощно стимулировала во мне рост антисталинских настроений, которые посеял в моем поколении XX съезд. Все догмы типа «обнищание пролетариата» и т. д. разрушались на глазах, а такие книги, как «Мы» Замятина,«Слепящая тьма» Кестлера, «В круге первом» Солженицына, пробудили отвращение к тоталитарному режиму. Чехосло­вацкие события 1968 года окончательно подорвали остатки веры в нашу систему, хотя до самой перестройки я сохранял еще некоторые иллюзии.

В. Н. — А когда и как вы пришли к литературе, начали писать всерьез, что побу­дило вас к этому?

М. Л.— Литературный зуд одолевал меня всю жизнь, писал я и рассказы, и пьесы, и стихи, мечтал уйти с работы и начать новую жизнь на вольных писательских хлебах, тем более что с годами я разочаровался в своей профессии. Тем не менее карьера моя дви­галась вверх без особых зигзагов и оборвалась лишь в 1980 году. После 25 лет службы уходил я с легким чувством: была приличная пенсия, уже готовые пьесы и стихи, огром­ное желание писать и писать… Я решил остановиться на драматургии. Далее последо­вали утомительные и бесплодные визиты в театры и наши органы культуры, беседы с важными тетушками, гордо именовавшими себя референтами и завлитами, бандероли с пьесами в театры (тогда я еще не знал, что пьесы у нас читают редко и на письма не отвечают), рандеву с режиссерами, которых почему–то больше интересовал Чехов в их собственной гениальной интерпретации. Увы, никто из них не звонил мне ночью и не кричал возбужденно: «Я прочитал вашу пьесу и не могу заснуть!» Тем не менее в 1984 году Московский областной драматический театр поставил мою пьесу «Убийство на экспорт», вскоре она прошла и на радио. Пьеса была из серии «политических» и расска­зывала о драме американского разведчика — организатора убийства. Знаменитым я наутро не проснулся. Малая победа породила большие надежды, и я удвоил усилия. Чуть не приняли киносценарий, заинтересовались пьесой по Замятину и Оруэллу. В начале 1990 года «Детектив и политика» опубликовал мою пьесу–пародию на тайную войну КГБ и ЦРУ, пока не нашедшую своего театра, вскоре там же напечатают мою комедию о дипло­матах.