Сергей Донской - Дай умереть другим

– Это значит: бог даст.

– Бо-о-ог, – уважительно протянул Леха. – Он, конечно, величина авторитетная, базара нет. Только не на него ты оглядываться должен, сайгак.

Сайгак? Это еще что за хренотень такая? Не слышал Кемаль такого обращения никогда прежде, и оно ему пришлось не по вкусу. Так что он взял да и прищурился обидчиво, хотя при узком разрезе его глаз делать это было вовсе не обязательно:

– На кого же мне оглядываться, Каток?

– Иди, на ушко шепну.

Кемаль смерил долгим взглядом сначала вожака, потом его пустые руки. В правом кармане Лехиной куртки вполне мог скрываться ствол. Штука, конечно, опасная, но не волшебная – сама хозяину в руки не прыгнет. Да и взвести затвор нужно, прежде чем выстрелить. А клинок – вот он, крепко-накрепко зажат в чуть вспотевшей ладони.

– Ну? – голос подавшегося вперед Кемаля прозвучал почти требовательно.

– Ближе, – поманил его Леха скрючившимся, на манер когтя, пальцем.

– Ну? – повторил Кемаль. Он склонился к вожаку, но вооруженную руку отвел назад, чтобы ее нельзя было перехватить за запястье.

Заметив этот жест, Леха улыбнулся странной замороженной улыбкой, при которой губы растянулись в прямую розовую линию, напоминающую шрам.

– Еще ближе… Вот так… – произнес он, когда скособочившийся Кемаль приблизил к нему свою черноволосую башку, усыпанную перхотью, как головешка – пеплом. – Слушай меня, сайгак, и запоминай, потому что два раза я повторять не привык… Все мы, конечно, под богом ходим, да только он далеко, а я – вот он, рядом. Дошло до тебя, сайгак толстозадый?

Шипящие в Лехином произношении получались по-змеиному ядовитыми, а буквы «р» рокотали на манер отдаленного грома. Заподозривший неладное Кемаль хотел было отпрянуть, да не успел – его цепко ухватили за ухо хозяйские пальцы, оказавшиеся необычайно цепкими и сильными.

Вместо того чтобы нанести удар ножом, Кемаль инстинктивно дернул головой, пытаясь высвободить ее из захвата. Это было совершенно естественное, но ошибочное побуждение. Леха сгреб доверчиво подставленное ухо в кулак и сжал пальцы так, что хрящи под ними захрустели, а свободной рукой резко ударил Кемаля в висок, отбросив его от себя. Тот свалился на пол уже без ушной раковины, оставшейся в Лехином кулаке. Из-за хлынувшей крови слуховое отверстие казалось глубокой раной, но татарин был жив и находился в полном сознании, отчего испытанная им боль была совершенно непереносимой. В этот момент он ничего не видел и слышал лишь собственный голос – пронзительный, как визг покрышек резко затормозившего автомобиля.

– У-у! – голосил он, раскачиваясь на коленях в молитвенной позе. – Ё-ё!

Но аллах, как было подмечено недавно, находился в неведомых далях, а Леха – рядом. Возвышаясь над поверженным Кемалем, он держал в одной руке оторванное ухо, а в другой – снятый с предохранителя пистолет.

– Заткнись и забрось подальше свою пику, сайгак, – распорядился он. – Патрон уже в стволе, учти.

Тускло сверкнув лезвием, нож полетел в дальний угол помещения. Кемаль, прикрыв огрызок уха поднятым плечом, притих, глядя на вожака снизу вверх.

– Открой рот, – скомандовал тот.

– Зачем? – всхлипнул татарин.

– Кормить тебя буду, сайгак. С руки.

Изобразив уголками губ подобие улыбки, Леха протянул татарину его собственную ушную раковину, похожую на раздавленный вареник, сочащийся вишневым соком.

– На! – сказал он. – Прожуешь и проглотишь. Потом хлебальник мне покажешь, проверю!

– Но, Каток!..

– Хавай, я сказал! – пистолетный ствол нетерпеливо вскинулся.

«Сейчас меня стошнит», – обреченно подумала Анечка, следя за мерно двигающимися челюстями Кемаля. Она судорожно сглотнула одновременно с ним, как будто тоже перемалывала зубами неподатливые хрящи, и поразилась тому, что до сих пор не умерла от отвращения и ужаса.

– Угумк. – Глотка Кемаля просигналила о том, что с угощением покончено.

– Открой пасть, – велел Леха.

– Я проглотил, – заверил его Кемаль, даже не помышляя о том, чтобы встать с колен. – Мамой клянусь…

– Пасть!!!

– А-а-а…

При виде старательно высунутого языка, окрасившегося в малиновый цвет, Анечка отстраненно подумала, что происходящее чем-то напоминает сценку в кабинете врача. Недавно она переболела ангиной и наивно полагала тогда, что хуже этого на свете ничего быть не может. Оказалось, может, еще как может!

Ствол пистолета брезгливо оттопырил верхнюю губу Кемаля, с цокотом прошелся вдоль верхнего ряда зубов, потом неожиданно нырнул в разинутый зев и ввинтился внутрь по самую рукоятку.

– Ыгым? – встревожился Кемаль.

– Что ты сказал? – На Лехином лице возник неподдельный интерес.

– Ыгым-ыгым!

– Мычишь, как немой на паперти, – поморщился Леха. – Прощения хочешь попросить? Так проси, вместо того чтобы убогого из себя корчить!

– Ыгым-ыгым-ыгым!!!

– Ладно, прощаю тебя, сайгак. Только на хрен ты мне теперь сдался, безухий?

Прежде Анечка слышала выстрелы только по телевизору и не сразу поняла, что за глухой хлопок прозвучал в комнате. Голова Кемаля внезапно изменила форму, выплеснув наружу красный сгусток.

Анечка обязательно взвизгнула бы, если бы Лехино внимание не переключилось на нее. Опрокинувшийся на спину Кемаль еще дергался на полу и мелко сучил ногами, словно порывался куда-то идти, а Леха, не мигая, смотрел на съежившуюся пленницу, и дымящийся пистолет по-прежнему находился в его руке.

– Все кончилось, – сказал он, заметив, как дрожат ее губы. – Не бойся. Тебя здесь никто пальцем не тронет. Сейчас этого жирного ублюдка уберут, и все будет в порядке.

– С-спасибо, дядя Леша, – пролепетала Анечка.

Реакция Лехи была неожиданной и яростной:

– Какой я тебе дядя! – заорал он так, что все жилы разом вздулись на его шее. – И благодарить тебе меня не за что, дура безмозглая!

Странное дело, но вместо того чтобы испугаться, Анечка внезапно успокоилась.

– Но вы же меня спасли, правда? – напомнила она.

– Спас, ага, – буркнул Леха, хмурясь.

Прежде чем он отвернулся и вышел, Анечка успела увидеть на его лице болезненную гримасу. Как будто главаря бандитов ударили под ложечку, а он бодрился, не желая показывать свои истинные чувства.

Когда дождь усиливался, приходилось включать «дворники», но все равно происходящее снаружи казалось размытым, словно Громов и его спутница сидели не в машине, а в подводном батискафе. Если не считать попискивания, с которым елозила резина по стеклу, в салоне было совершенно тихо.

Прохожие прятались под куполами зонтов, навесами троллейбусных остановок, козырьками зданий. Некоторые пережидали ненастье в мебельном салоне, расположенном через дорогу, напротив. Их темные силуэты маячили за освещенными витринами, как тени. Это усиливало ощущение сумерек, хотя на часах Громова было только четверть второго. Ровно сорок пять минут до времени, назначенного для передачи Рае вознаграждения. Ее персональных тридцати сребреников, что по нынешнему курсу составляло сто пятьдесят тысяч долларов США.