Сергей Донской - Дай умереть другим

– Что потом?

– Разогнал свою «семаку» до ста шестидесяти, вывел на разделительную полосу и спрашивает: «Ну что, Андрюша, любишь быструю езду?» Мимо встречные машины: фыр, фыр… В динамиках: «инту зэ файе-оо-оо!» Я ему ору: «Нет, Олег Николаевич, такая езда мне совсем не нравится». Он: «Я так и думал. А потому вылезай, Андрюша, я дальше сам поеду, один». И тормозит у обочины.

– А ты? – спросила Светлана, глаза которой стали круглыми, как у героини какого-нибудь мультфильма.

– А я не вылез, – буркнул Костечкин. – Олег Николаевич пригрозил голову мне отвинтить и за шиворот хватался, а потом извинился и замолчал. Так и молчит до сих пор.

– Ему бы водки, – предположила Светлана.

– Скажи еще: бабу!

– Бабу даже лучше.

– Ха-ха-ха, – отчетливо произнес Костечкин. Этим он давал понять, что его смешит самоуверенность глупой девушки.

Светлана лишь фыркнула по-кошачьи и вышла из комнаты. На ней не было ничего, кроме старенького халата с чужого плеча, скорее всего Ленкиного. Грубоватая ткань поглаживала затвердевшие соски, снизу тянуло холодком. Странное это было чувство: ощущать себя одновременно похотливой самкой и… заботливой дочерью, может быть, даже немного матерью. Такое приятное и такое тревожное состояние. Раньше Светлана никогда ничего подобного не испытывала.

Громов сидел за столом и пил, но не водку, а кофе. Напиток был черным, как смоль, и таким же вязким на вид. Стоило Светлане заметить это безобразие, и у нее во рту скопилась горькая слюна.

– Зачем вы… так? – сказала она и осторожно забрала у Громова чашку.

Его пальцы не оказали никакого сопротивления, послушно разжались, словно их обладатель умер.

– И курить так много совсем не обязательно…

Он заметил ее только после того, как она затушила его сигарету в пепельнице. Вернее, повернулся к ней лицом. Его глаза казались совершенно незрячими. Взгляд Громова был обращен куда-то внутрь его самого, а не на окружающий мир.

– Миленький… – Светлана погладила его по щеке.

Было такое ощущение, точно прикасаешься к каменному изваянию. Когда Громов неожиданно схватил девушку за запястье, она невольно вскрикнула, решив, что сейчас ей сломают руку. Но он лишь коротко прижал ее ладонь к своему лбу, а потом отстранил и снова сделался прежним. Почти. Потому что прежде у Громова не наблюдалось привычки машинально проводить рукой по лицу, будто бы убирая оттуда невидимую паутину.

– Чего тебе? – глухо спросил он. – Пожалеть меня пришла? В этом нет никакой необходимости.

– Разве плохо, когда жалеют?

– А разве от этого кому-нибудь становится лучше?

– Да, – убежденно ответила Светлана. – Ты как бы раздаешь свое отчаяние другим людям.

Громов заглянул в пачку «Кэмела» и, не обнаружив там сигарет, смял ее в кулаке.

– Я не собираюсь раздавать себя по частицам, – сказал он. – Как говорится, все свое ношу с собой.

– А разве мне не полагается хотя бы маленькой частички? – мягко спросила Светлана и вдруг задохнулась.

Взгляд, брошенный на нее, был тверд и холоден. Как крепко слепленный снежок, брошенный в лицо. Не полагается – ответили ей глаза Громова.

Вслух были произнесены совсем другие слова, но Светлана их не запомнила. Она прислушивалась к себе. Оказывается, для того, чтобы тебя тянуло к другому человеку, вовсе не обязательно взаимное влечение. Одновременное отталкивание и притяжение – вот что такое отношения между мужчиной и женщиной. Тот, чье поле слабее, и попадает под чужое влияние.

Чтобы сохранить независимость, Светлане полагалось немедленно встать и выйти вон, демонстрируя полное равнодушие к происходящему. Ха! Очень ей нужно изображать собачку, виляющую хвостом перед человеком, который даже на ласковую улыбку никак не может расщедриться! Нет уж, дудки!

Так гневно подумала Светлана Кораблева. И… осталась.

Вечером смотрели телевизор.

Костечкин между делом протирал детали разобранного пистолета, разложенные на газете. Этим он давал понять Громову, что на попятный идти не собирается, готов сражаться до конца, было бы с кем.

Светлана сидела на диване в такой позе, что полы халата скорее открывали ее ноги, чем прикрывали. Она тоже не собиралась идти на попятный и тоже давала это понять, только в своей манере.

Громов, казалось, забыл о существовании обоих. Не верилось также, что он видит происходящее на экране. Скорее всего, ему просто требовалось какое-то мельтешение перед глазами, чтобы не так остро ощущать свою вынужденную бездеятельность.

Заканчивался фильм из жизни двух героических американских летчиков. Сначала они влюбились в одну и ту же девушку, а потом япошки разбомбили Перл-Харбор, и они здорово расстроились. Но все закончилось хорошо – возмущенный вероломством япошек, американский президент отправил летчиков выполнять акцию возмездия. Последовавшие за этим ядерные взрывы в Хиросиме и Нагасаки не показали, а зря. Там ведь погибло около четверти миллиона человек – примерно по пятьдесят косоглазых за каждого погибшего американца. Разгромный счет.

Костечкин смотрел-смотрел, а потом сделал неожиданный вывод:

– Паскудный народец. Без подлянок никак не могут.

– Японцы? – спросила Светлана.

– При чем здесь японцы? Они ведь не с мирными жителями воевали.

Режиссер фильма, наверное, здорово бы расстроился, услышав этот приговор. Он ведь совсем другое имел в виду: торжество американского духа, величие нации и прочую лабуду, в которую почему-то упорно верят янки, никогда и не воевавшие толком.

– Тебе надо политическим комментатором работать, – язвительно заметила Светлана, косясь на Громова: слушает ли? – Лично я уважаю тех, кто способен за себя постоять.

Тот на это никак не прореагировал. Молча смотрел на экран, где рекламировали то ли чипсы, то ли чудо-йогурты, без которых пищеварение нынче никак не наладишь.

– Это американцы способны за себя постоять? – возмутился лейтенант и тоже покосился на Громова. – Да они без своих ракет и самолетов никто! Правильно я говорю, Олег Николаевич?

– Жвачка, – сказал Громов.

– Это не жвачка, а дезодорант, – возразила Светлана, сверившись с изображением на телеэкране.

– Я кино имею в виду, – буркнул Громов. – Насколько я понял, тут кто-то поинтересовался моим мнением.

Кто-то обиженно шмыгнул носом. У него, между прочим, имелись имя и фамилия. Он звучно загнал обойму в пистолет, сунул его за пояс и заявил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Пойду-ка я лучше пива куплю.

– А еще лучше – сигарет, – сказал Громов, продолжая смотреть в телевизор, где началась программа местных новостей.

– Одно другому не помеха, – упорствовал Костечкин.

Возражений не последовало, но было и так ясно, что никакого пива он покупать не станет. Хотя входная дверь за ним захлопнулась достаточно громко.