Сергей Донской - На секретной службе

«Сволочная Одесса, сволочная страна, – подумал он, перемалывая зубами очередной кусок пиццы. – Разве такой судьбы я достоин? Впрочем, если господь наш Джизес Крайст направил мои стопы именно по этой стезе, значит, так надо. Я исполню свой долг, каким бы он ни был».

После этого пицца сделалась чуточку вкуснее, чем прежде. Господь поощрял чад, свято выполняющих свои обязанности. И небеса явно благоволили Сиду Штейну, помогая ему преодолевать периодически накатывающие приступы депрессии.

По роду своих занятий Штейн вовсе не был обязан торчать в офисе Си-эн-эн с утра до вечера. Однако он не только проводил здесь целый рабочий день, но и принимал посильное участие в созидательном процессе. Кому, как не сотруднику ЦРУ, знать, насколько велико влияние телевидения на массовое сознание? И кому, как не сотруднику ЦРУ, заботиться о том, чтобы это влияние было как можно более действенным?

Сид Штейн заботился об этом по мере сил и возможностей. Являясь светочем демократии, его великая страна всегда производила культуру из народа и для народа… для всего народа, то есть для всех народов мира. Американская массовая культура действительно стала самой массовой культурой. В России и в Украине с телеэкранов не сходят сериалы про спасателей из Малибу, и не только из Малибу, крутятся бесконечные боевики, выступают американские проповедники, транслируются американские ток-шоу и «прямые» репортажи о подвигах американских копов. В результате одесские торговки лакомятся биг-маками, а московские таксисты крутят баранку под новейшие хиты Бритни Спирс. Телевизор установлен почти в каждом доме, так что деться от него некуда. Пялься в экран и проникайся американскими ценностями. «Потому что, – глубокомысленно заключил Штейн, – наша культура – это наша культура, а ваша культура – это дерьмо многовековой давности».

Довольный собой, он встал и прошелся по кабинету, представлявшему собой небольшую квадратную комнатушку с постоянно опущенными жалюзи на единственном окне. Стандартная офисная мебель, несколько маловразумительных дипломов на стене, исправно функционирующий кондиционер и ароматизатор воздуха. На столе обязательная семейная фотография: Сид в окружении двух любящих дочурок и одной не менее любящей жены. У младшей дочурки на зубах специальная проволочка для выравнивания зубов, что не мешает ей улыбаться широко и радостно, как будто она диснеевская Белоснежка, получившая десять миллионов по страховому полису. Старшая стоически носит очки и полсотни унций лишнего веса, но тоже полна неиссякаемого американского оптимизма. Жена – брюнетка, о которой сказать в общем-то нечего, потому что ничего не известно.

Она была такой же фикцией, как дипломы, дочери, вымышленное имя Сида Штейна и его должность в представительстве Си-эн-эн. Тем не менее ему нравилось воображать, что где-то в Арканзасе или в Аризоне его действительно ждет дружное чистенькое семейство, в кругу которого так приятно лакомиться рождественской индейкой под клюквенным соусом.

Резидент ЦРУ взял последний ломтик грибной пиццы и, запрокинув голову, запихнул его в рот. В этой позе он очень напоминал прожорливого пеликана, заглатывающего добычу, но вошедшему в кабинет Максу даже в голову не пришло сравнить самого себя с маленькой рыбешкой, которую ждет весьма незавидная участь.

За время общения с американцами Макс успел усвоить, что они ценят лишь уверенных в себе людей, не страдающих несварением желудка, кариесом или какими-либо комплексами неполноценности. Поэтому, войдя в кабинет, он для начала широко улыбнулся, затем крепко пожал протянутую ему руку, а усаживаясь на предложенный стул, не забыл забросить ногу на ногу, демонстрируя тем самым непринужденную раскрепощенность своей натуры.

– Как дела? – дружелюбно спросил Штейн, которого на самом деле совершенно не интересовали чьи-либо дела, кроме своих собственных.

– Oh, fine, – воскликнул Макс, оттопыривая большой палец. – Everything is alright.

– Говори, пожалуйста, по-русски, – попросил американец, поморщившись. – Я знаю твой язык гораздо лучше, чем ты мой. Итак, как поживаешь, парень?

– Хорошо поживаю, – неуверенно сказал Макс. – Можно сказать, отлично.

– А как чувствует себя твой папа… Лазарь Зиновьевич, кажется?

– Зиновий Лазаревич. Это мой дед. Папаша умер.

Лицо Штейна омрачилось:

– О, прими мои соболезнования, парень.

– Да какие там соболезнования, – осклабился Макс. – Давно это было, я уж и забыл совсем. О будущем надо думать, а не о прошлом.

– Резонно, – согласился Штейн. – Но на твоем месте я бы в первую очередь позаботился о зубах. У тебя неважные зубы, парень.

– Ничего, исправим. Американские дантисты лучшие в мире.

Штейн притворился удивленным:

– Одесские стоматологи тебе не могут помочь?

Изумление Макса было совершенно искренним:

– Зачем мне одесские стоматологи, когда существуют нью-йоркские?

– Так ты намерен лечиться в Нью-Йорк-сити?

– Почему бы и нет, Сид? Ты ведь обещал, что после того, как я справлюсь с делом, меня отправят в Штаты. – Ладонь Макса изобразила летящий в воздухе самолет. Он рассмеялся, хлопнув себя по ляжкам. – Вообрази себе, моему деду втемяшилось в голову, что я заберу его с собой. Я его не разубеждаю. О’кей, говорю, дедуля, ты у меня еще хоть куда. – Макс фыркнул. – Откроем, говорю, собственный ювелирный магазин на Пятой авеню. Знаешь, что он мне ответил?

– Нет, – сухо признался Штейн. – Понятия не имею.

– Он сказал: давай магазин будешь открывать ты, а я лучше постою на шухере.

– Schuher?

– Ну, на стрёме.

– Strioma?

– На страже, проще говоря, – пояснил Макс. – On guard.

– Смешно, – согласился, наконец, Штейн. – Забавный старик.

– Не то слово. Так как насчет визы?

– Сколько же ему лет, этому старику? – полюбопытствовал Штейн.

– Под восемьдесят, – ответил Макс, не осознавая, что его собственный вопрос насчет визы завис в воздухе. Предвкушение долгожданного события заставило его утратить бдительность. Возбужденно похохатывая, он сообщил: – Дед до глубокой старости проработал окулистом в заштатной поликлинике. Выпроваживая его на пенсию, сотрудники решили сделать ему приятное. Намалевали на листе ватмана громадный глаз, а в зрачке поместили дедулин портрет. Приволок он рисунок домой, смотрел на него, смотрел, а потом говорит: «Какое счастье, что я не гинеколог». Смешно?

– Очень, – сказал Штейн, растягивая губы в дежурной улыбке.

– А я вот терпеть не могу одесский юмор, – неожиданно признался Макс. – Меня воротит от бесконечных россказней дедули. Потому-то я и хочу вырваться отсюда.

– Скоро вырвешься. – Это было произнесено торжественно, может быть, даже чересчур торжественно.