Рахим Эсенов - Легион обреченных

Таганов хоть и в глаза не видел идеолога фашизма, но со слов Касьянова знал, что имперский министр оккупированных восточных территорий по виду серый, безликий человечек. Сверхчеловеки с нордической внешностью изображены лишь в его трактатах.

Дверь распахнулась. Из кабинета вышел пошатывающийся Кедия, за его спиной бледно проступало лицо Каюма.

— Ты — перебежчик? — Кедия встал напротив сидящего Таганова. — У нас перед презыдентом встают, дарагой! А тут сразу два презыдента, адин твой, радной! — Таганов вскочил с места, и Кедия довольно взглянул на Каюма, покрутил усы. — Маладец! Джигыт! Скажи, дарагой, Джелалледдин тоже был туркменом?

— По матери — да!

— Тогда ты очень апасный человек! Твой родич Джелалледдин показался грузинам хуже Чингисхана. Нанимаешь? Перед ним Чингисхан беспомощный херувимчик!..

Кедия шаткой походкой двинулся к выходу, где его встретил рослый адъютант с небольшими усиками, также выряженный в папаху и черкеску, но поскромней.

Требовательно задребезжал прямой телефон. Сильно хлопнув дверью, Каюм сломя голову бросился в кабинет.

В приемную вошла белокурая молодая немка в светло-сером костюме строгого покроя, смазливая, с пышным бюстом. Ахмедов подскочил пружиной, приложился к ее холеной ручке.

— О наша добрая мать! Славная мать всех туркестанцев! Как ваше драгоценное здоровье?

Таганов догадался, что это Рут, жена Каюма. Она не слушала лепет Ахмедова, мельком глянула на Ашира, нетерпеливо спросила:

— Кедия еще здесь? — Узнав, что он только что ушел, с сожалением покачала красивой головкой и вновь, на сей раз внимательно, с ног до головы оглядела Таганова. — Вы, я вижу, новенький? — И, не дожидаясь ответа, Рут направилась в кабинет, но на самом пороге, резко повернувшись, обворожительно улыбнулась.

— Вот кому тебе надо понравиться! — Ахмедов разочарованно хлопнул себя по глубокой залысине, зашептал: — Я не в ее вкусе. Ей нужны такие, как ты, — кучерявые, черноволосые. Она белая, ты для нее — черный.

Таганов не удивлялся ни откровенной циничности Ахмедова, ни многообещающей улыбке Рут. Туркестанцы не случайно прозвали ее Екатериной Второй: любвеобильная, жестокая и властная, она фактически управляла мужем и делами комитета. О ней ходили легенды, похожие на правду. Как-то целую неделю, не выходя из дома, кутила с очередным любовником. Их исправно обслуживала нанятая ею новая служанка, которой очень хотелось угодить хозяйке. И вот Рут сказала:

— Завтра приезжает муж. Приведи спальню в порядок.

— А разве не тот... ваш муж? — невольно вырвалось у служанки.

— Держи язык за зубами! Проболтаешься, концлагеря тебе не миновать...

Ахмедов опасливо посмотрел на дверь — из кабинета донесся приглушенный смех Рут.

— Она никогда не рожала, — снова зашептал Ахмедов, — а бесплодные всегда коварны, эгоистичны... Кого только она не любила. Даже этого шимпанзе Баймирзу Хаита.

— Кто это?

— Начальник военного отдела ТНК. Любимчик президента. Вели не знает, что он с его женой спит, и хочет взять к себе вице-президентом. Джураев у нее бывает и еще один туркмен... Нуры Курреев.

— Туркмен? Кто это? — насторожился внутренне Таганов.

— Из довоенных эмигрантов. В большом доверии у немцев. Почти все время в разъездах. Я хотел его в ТНК протолкнуть, но немцы не захотели.

— Он сейчас в Берлине?

Таганов знал, что рано или поздно столкнется с Курреевым, и был готов к этой встрече, но успокоил себя: хорошо, что он напал на след Каракурта, а не тот на его. Впрочем, как знать? Может, Курреев, судя по всему служивший в СД или абвере, уже слышал об Ашире Эембердыеве и даже видел его фотографию, немало поразившись сходству с известным ему Аширом Тагановым.

— Не знаю. Хочешь с земляком встретиться? Не могу сказать, что он собой на деле представляет, но тут я убедился, что все, кто носит имена Каюм, Хаит, Джура, Курре, как правило, продажные люди. Подонки!..

Ашир удивленно посмотрел на Ахмедова, раскрыл рот, чтобы ответить, но вернувшаяся к тому времени секретарша пригласила их к президенту. Они снова вошли в кабинет, уселись на диване. Из соседней комнаты через открытую дверь доносились легкий стук каблучков Рут, звон чашек и ложек, шум кофеварки. Телефоны надрывались беспрестанно. Каюм с охотой поднимал трубки стоявших перед ним трех аппаратов. С одними он говорил на немецком языке — почтительно, даже подобострастно; с другими на русском, а чаще на узбекском — покровительственно и снисходительно, то повелительно, даже грубо. Часто повторял одни и те же слова: «На небе аллах, а рядом наш любимый фюрер».

— Ты бы с людьми поговорил, милый! — подала голос Рут. — Они тебя заждались.

Каюм нажал кнопку, сказал вошедшей секретарше:

— Ни с кем меня больше не соединяйте. — Потом, повернувшись к Ахмедову и Таганову, пожаловался: — Нелегко быть отцом туркестанцев. Все ссорятся, чего-то не могут поделить. Больше всего донимают просьбами.

— И что могут просить люди у господина президента в такое суровое время?! — притворно негодовал Ахмедов.

— Все! Легче перечислить, что не просят.

— Но ума-то, наверное, никто не попросил, — вставил Ашир.

— Нет, ума у всех хватает, — засмеялся Каюм, с любопытством взглянув на Таганова. — Этого добра никто не просит.

— Есть такая шутка, господин президент, — заговорил Таганов, — будто ученые изобрели прибор, определяющий, сколько у человека ума. Вставляют его как термометр, скажем, в рот или в нос, и говорят человеку, претендующему на должность: «Братец, у тебя на этот пост ума не хватает... кондиционного». И — по шапке такого: не зарься не на свое кресло!

— Тогда пришлось бы заводить блат с теми, кто степень ума определяет, — весело расхохотался Каюм.

— Это должны быть неподкупные люди. А в общем-то дурак всюду дурак. Кажется, еще великий Тамерлан говорил: «Я в ответе перед аллахом за умных, но не за дураков».

Президент схватился за блокнот, чтобы записать изречение.

Рут внесла на подносе дымящийся в маленьких чашках кофе. Стреляя глазами в Ашира, сказала мужу:

— Ты, милый, расскажи лучше землякам о своей последней поездке в Югославию. Это ж очень интересно...

— Ах, да! — спохватился Каюм и игриво хлопнул жену по вихляющему заду. — Ты, как всегда, догадлива и желанна, моя любимая!

Рут скромно улыбнулась и с притворной скромностью произнесла:

— Бесстыжий Вольдемар! — Так она называла Вели. — Твои земляки могут не понять этой обычной немецкой шутки.

Президент, довольно похохатывая, достал из ящика стола эсэсовский кинжал в золоченых ножнах. На его широком лезвии было выведено: «Брот унд блют!» («Хлеб и кровь!») Подарок самого Розенберга, сделанный Каюму во время их поездки в Загреб на встречу с усташами, у которых, как и у нацистов, девиз один: «Мучить и убивать!»