Борис Акунин - Квест

Гвардеец Жанно на миг остановился у входа, потянув носом воздух. Вероятно, почуял запах бульона.

Самсон стоял, отделённый от дозорного лишь тонкой завесой из полотна, и старался не дышать.

Но лейб-жандарм сглотнул слюну и прошествовал дальше.

Легчайший шорох — и Фондорин снова оказался в траве.

Дальнейшее было просто: сбежать с холма, просочиться между конноегерями, раствориться в тумане.

Дело, почти невероятное по сложности, было исполнено на славу. Больше от Самсона Фондорина ничего не зависело.

Самое разумное теперь было бы, пользуясь ночным покровом и ещё не исчерпавшимся действием препарата, перебраться в расположение русских войск, а Бонапарта предоставить его судьбе. Но ни один истинно ответственный учёный ни за что не покинет места испытаний, пока не убедится в успехе либо неудаче произведённого опыта. Посему профессор повернул не в чернеющее слева ничейное поле, а направо, где в сером мраке светились огни недальних костров.

В золотистой фляжке, содержимое которой перелилось в августейший бульон, был отнюдь не яд, как вообразил бы всякий, кто по воле случая стал бы свидетелем сцены в буфетной палатке.

Таинственный декокт, который покорителю Европы предстояло отведать на завтрак, являл собою отвар чернобыльника, белены и сулемы, смешанный с настоем из красных дождевых червей. Это неаппетитное, но почти лишённое вкуса и запаха зелье издавна применялось на Руси для облегчения корч бесноватых и кликуш. По своему обычаю, профессор обогатил старинный рецепт некоторыми добавками, многократно усилившими требуемый эффект.

Человек, испивший сего препарата, по внешней видимости оставался совершенно здоров и разумен, но вся его умственная и волевая деятельность отуплялась почти до полного замирания. Мысли начинали ворочаться в голове еле-еле. Пропадала всякая охота к поступкам. Будучи оглушён этим дурманом, бесноватый сразу успокаивался, терял счёт времени и мог с глубоким интересом целый час разглядывать, как по небу плывут облака или по земле ползёт гусеница. Здоровый же впадал в уныние и отрешённость, раздражаясь на всякого, кто попытается вывести его из этого состояния.

Расчёт профессора Фондорина был безупречен. Армия, обученная слепо повиноваться чудесным способностям одного человека, крайне уязвима. Если бы император скончался, либо лишился чувств, его маршалы, конечно, взяли бы управление сражением на себя, и тогда исход баталии оставался бы сомнителен. Но с Бонапартом по внешней видимости всё будет в порядке. Что странного, если Великий Человек погрузился в длительные раздумья? Даже в самый разгар схватки никто не посмеет подгонять грозного повелителя, требовать от него незамедлительных решений. Все приближённые привыкли полагаться на чутьё и волю непобедимого полководца. Им будет невдомёк, что гений войны никак не может собрать воедино обрывки разрозненных, непослушных мыслей. А битва ждать не станет, в ней всё решают мгновения!

Предприятие, успех которого осторожный Самсон Данилович определял в скромные тридцать восемь с половиной процентов, можно было почитать удавшимся.

Уж камер-лакею ли не знать привычек своего хозяина? Констан выразил уверенность, что император обязательно выпьет бульону.

Bon appétit, sire! [141]

Император Всех Французов ночь провёл плохо, его мучили почечные колики, но проснулся бодрым, в прекрасном настроении. Он всегда говорил, что лучшее лекарство от болезней — душ из ядер и картечи. Близость сражения пьянила его и заряжала бодростью.

Открыв глаза, он вспомнил, какой сегодня день, улыбнулся и крикнул: «Рустам, умываться!»

Было ещё темно, четыре часа, но в ставке никто не спал. И свитские, и штабные хорошо изучили привычки монарха.

Пока мамелюк брил полководца, дежурный генерал докладывал о свершившемся ночью последнем перемещении войск и о расположении противника.

Первую часть рапорта Наполеон выслушал внимательно, на второй начал насвистывать «Марсельезу», чудовищно фальшивя. Это, однако, была единственная мелодия, которую он мог худо-бедно воспроизвести. Расположение русских войск императора не занимало. И так понятно, что Кутузов закопался в землю и приготовился к обороне, то есть полностью отказался от всякой инициативы. Так обычно и вели себя вражеские армии с тех пор, как Маленький Капрал прослыл непредсказуемым и непобедимым.

Камер-лакей уже ждал у сервированного походного стола.

— Только кофе, — сказал император. — Бульон потом.

Сначала нужно запустить в действие машину, потом можно и позавтракать.

Он вышел к штабу, всё так же улыбаясь и потирая руки. Голоса в штабном шатре умолкли. Все глядели на довольное лицо полководца и чувствовали одно и то же: радостное предвкушение то ли празднества, то ли чуда.

Очень хорошо зная, какой эффект он производит на окружающих, Наполеон засмеялся. Ему хотелось шутить.

— Какой нынче день?

— Понедельник, седьмое сентября, сир.

— А у русских?

— По их календарю двадцать шестое августа.

— До чего ж они медлительны! Не поспевают за временем.

Все охотно засмеялись этому немудрящему mot, [142]а император продолжил:

— На том я и построил свой план. Мы не дадим Кутузову опомниться. Никогда ещё сражение такого размаха не начиналось так быстро, вдруг. Эжен, ты готов? — спросил он пасынка. — Немедленно всеми силами, не дожидаясь, пока поднимется туман, и без артиллерийской подготовки ударь по центру их позиции. Пушки подтянуты к нашему правому флангу, как я велел? Отлично! Одновременно с атакой вице-короля осыпать ядрами русские флеши и марш-марш, вперёд! Мы начнём ровно в шесть, а к семи противник дрогнет. Его правый фланг не тронется с места из-за канонады. Резервы будут брошены к центру, а мы скатаем его оборону с левого фланга, как ковёр! Кавалерия довершит разгром. Это будет самая быстрая из моих побед!

Диспозиция не представляла собою ничего особенного. По сути дела, она была очень проста, но император и не верил в сложные диспозиции. Главное, что маршалам и генералам она показалась совершенно гениальной. Те военачальники, кому предстояло участвовать в наступлении, рысцой побежали к лошадям. Девиз нынешнего дня был «быстрота».

— Констан, давайте ваш бульон! — велел монарх, садясь к столу и вытягивая шею, чтоб ему повязали салфетку. — Что вы еле шевелитесь, будто сонная муха? Живей, живей! Какой странный вкус, — сказал он после первой ложки. — Вы пробовали?

Лакей наморщил лоб, будто смысл этого простого вопроса дошёл до него не сразу.

— Да, сир. Разумеется, сир. Вы ведь знаете, сир, что я пробую всякое кушанье, прежде чем…

Он не договорил, забыв, с чего начал фразу.

— Что за привкус у бульона, я спрашиваю?