Чингиз Абдуллаев - Адаптация совести

— Молодец, — во второй раз произнес Резунов.

— И вы еще угрожаете человеку, который обречен провести остаток жизни в тюремной камере? Вам не стыдно?

— Не стыдно. Я видел убитых вами женщин. И знаю, какое горе вы приносили в каждую семью, в каждый дом. Мне трудно будет забыть это.

— Ах, вы еще и моралист… Странно. При вашей профессии «охотника» можно быть и более выдержанным человеком.

— Я не моралист, просто констатирую факты. И насчет Дронго. Надеюсь, что мне удается оправдывать эту кличку и делать ее крайне неприятной для преступников всех мастей. Один мой «заклятый друг» однажды написал мне, что Дронго — всего лишь птица, пожирающая фекалии крупных животных. Очевидно, под крупным животным он понимал прежде всего себя. Я не обиделся. Если тебе пишут подобную гадость, значит, ты на верном пути.

— Остается позавидовать вашей выдержке, — ровным голосом произнес Баратов, — и поблагодарить вас за то, что приняли мое предложение. Вы ведь независимый эксперт и вполне могли отказаться. Хотя я был уверен, что вы не откажетесь. С одной стороны, на вас насядут бывшие коллеги и друзья, а с другой — вами будет двигать обычный человеческий интерес, ведь вам будет любопытно узнать, что я за человек и каков изнутри. Ведь вы не поленились лично прилететь за мной в Пермь, чтобы поговорить со мной за минуту до моего ареста.

— Не каждый день встречаются убийцы, имеющие целую идеологическую платформу под своими преступлениями, — ответил Дронго, — или я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. Я действительно убежден, что мои преступления не столь ужасны, как те, что совершают грабители, воры или обычные садисты. Хотя бы потому, что мне нравились эти женщины и я нравился им. Заметьте, что я никого не тащил в кусты, не склонял к встречам силой или обманом. Все приходили по добровольному согласию.

— Ну да, вы их сначала обманывали. А потом уже тащили в кусты, как было в Павловске, или в заброшенный дом, как в Уфе, или в подвал соседнего дома, как в Челябинске. И только потом насиловали и убивали.

— Не будем о грустном, — предложил Баратов. — Нас ведь наверняка записывают, и прямо сейчас за нами следят человек пять или шесть. Подозреваю, что среди них может быть и ваш коллега — известный психоаналитик профессор Гуртуев. Профессор, добрый день! — Он поднял руку и помахал как раз в ту сторону, где за стеной действительно сидел Казбек Измайлович. Гуртуев почувствовал себя неуютно; он даже поежился, увидев, как убийца смотрит на него в упор и машет ему рукой.

— Неужели он может нас видеть? — спросил Гуртуев.

— Он блефует, — сквозь зубы ответил Тублин, — просто ему нравится подобное поведение. Знает, что до суда мы его и пальцем тронуть не можем, чтобы он там был в порядке и давал показания. Иначе ему давно бы ребра переломали и заставили отвечать на все наши вопросы.

— Это не метод, — возразил Казбек Измайлович. — Он во всем признается, а потом на суде откажется ото всех показаний. И еще продемонстрирует свои сломанные ребра.

— Тогда лучше всего вкатить ему лошадную дозу «сыворотки правды», — предложил Тублин, — и он начнет вспоминать даже такие подробности, о которых не помнит.

— В этом случае вы его просто спасете от суда, — предупредил Гуртуев. — Сделаете из него настоящего психопата — и любая независимая экспертиза признает его невменяемым. Вы действительно хотите освободить его от судебной ответственности?

Тублин отвернулся и пробормотал какое-то ругательство. А в соседней комнате Баратов продолжал ерничать.

— И, наверное, рядом с ним два наших доблестных полковника, — говорил он, — Резунов из милиции и Тублин из ФСБ. Они даже чем-то неуловимо похожи друг на друга. Привет, полковники! Можете не сомневаться, что скоро получите генеральские звезды. За такого зверя, как я, их вполне могут дать. Оба меня так истово ненавидят, что я даже им немного завидую. Такое забытое чистое чувство ненависти.

— Сукин сын, — прошипел Резунов.

— Мы его, оказывается, должны любить, — зло добавил Тублин.

— Зачем вы меня позвали? — спросил Дронго.

— Хотел с вами переговорить, — признался Баратов, — с этим быдлом мне разговаривать просто неинтересно. А вы — человек думающий, творческий, любознательный. Мне показалось, что будет правильно, если я поговорю именно с вами.

— О чем?

— Обо всем. О жизни, о моей судьбе, о наших отношениях. Ведь вы сюда пришли именно для того, чтобы понять, каким образом я столько лет притворялся интеллигентным человеком, был директором института, любимцем всех наших женщин — а их у нас было почти три четверти всего состава сотрудников. Даже сейчас они наверняка не верят, что их директор такой сексуальный маньяк. Я не позволял себе на работе ни одного лишнего слова, ни одного жеста, ни малейшего намека на близость. И в секретарях держал пожилую женщину.

— Только иногда вы выходили на свою «охоту», превращаясь из милого директора института в патологически одержимого садиста и убийцу…

— Опять громкие слова, — поморщился Баратов. — Ну почему вы сразу переходите к оскорблениям? Я же не упрекаю вас, что вы сотрудничаете с нашей милицией. Приличный человек даже руки им не подаст, а вы готовы им помогать, применяя свои знания и свой опыт. Говорят, что их скоро переформируют и назовут полицией. Давно пора. Наша милиция — просто нереформируемая часть общества. Хотя полагаю, что полиция будет не лучше. Впрочем, это не мое дело. Я же не называю вас ищейкой, стукачом, сексотом или еще как-то в этом роде. Давайте взаимно уважать друг друга.

— Для этого я должен забыть о ваших преступлениях. Мне трудно это сделать.

— Тогда спросите себя — почему я стал таким? Меня ведь не родили подобным уродом. Я был нормальным, хорошим, спокойным мальчиком из интеллигентной семьи. Папа был инженером на большом комбинате, мама работала в финансовом отделе. И все перевернулось в один момент, когда погиб мой отец.

Он замолчал. Было заметно, как он волнуется. «Может, именно для этого он меня и позвал», — подумал Дронго.

— Меня ведь все равно в живых не оставят, — неожиданно произнес Баратов. — Я прекрасно знаю, что в нашей стране нет смертной казни даже за такие преступления, которые я совершал; но все равно долго жить мне не позволят. Для любого сокамерника я буду отверженным, гнидой, которую он обязан раздавить. Для надзирателей я стану объектом издевательств. Но думаю, что до этого не дойдет. Как только объявят приговор, меня сразу определят в какой-нибудь закрытый «санаторий» одной из спецслужб, где начнут ставить эксперименты над моим мозгом, пытаясь понять, откуда происходят такие ужасные преступники. И, конечно, меня выпотрошат до основания. Это будет гораздо хуже смерти. И мы оба знаем, что все так и будет, как я сказал. Сколько вам лет?