ИОСИФ ФРЕЙЛИХМАН - Щупальца спрута

роман ИЗДАТЕЛЬСТВО «КАРТЯ МОЛДОВЕНЯСКЭ» КИШИНЕВ * 1964 Художник Н.МАКАРЕНКО

Дэвис сидел с незажженной сигарой в руке и внимательно слушал Гоулена. Речь шла о будущей партнерше Дэвиса.

Временами на его крупном лице с выступающим подбородком появлялась едва заметная улыбка. Тогда его глубокие глаза блестели в сумраке затемненной комнаты, как два светлячка. От этого в его лице появлялось что — то хищническое.

Трудно сказать, что побудило шефа разведывательного управления дать Дэвису кличку «Тигр»: внешний ли вид или изворотливость и хитрость, которые тот сочетал ее звериной свирепостью в достижении намеченной цели.

Но сейчас в острых глазах Дэвиса, в наклоне головы, во всей фигуре сквозило беспокойство.

Беспокойство не покидало его с той самой минуты, как стало известно, что он, Дэвис, должен подчиняться. Гоулену. Мало того. Раньше Дэвис работал один, полностью рассчитывая на собственные силы. Теперь же предстояло согласовывать свои действия с какой — то малоизвестной ему женщиной.

Кто она? Кое — что Дэвис слыхал, по ему и в голову не приходило, что с ней придется работать. По словам этого дутого франта Гоулена, она прекрасно знает свое дело. Так ли это? Можно ли довериться ей?

Дэвис наконец раскурил сигару.

— Насколько я вас понял, — заговорил он, — отец этой особы был белоэмигрантом? Пусть не покажется вам этот вопрос отвлеченным. Вы сами понимаете, что о человеке, с которым придется идти на такое дело, я должен знать все.

— Разумеется. Это ваше право.

Гоулен встал, прошелся по комнате и остановился у окна. В безукоризненно сшитом коричневом костюме, гармонировавшем с зачесанными на косой пробор каштановыми волосами, он выглядел моложе своих лет. Этому впечатлению способствовала и его подвижность.

Гоулен налил себе немного виски и снова удобно расположился в кресле. Встретившись с выжидающим взглядом Дэвиса, повторил:

— Разумеется…

Он немного помолчал, как будто припоминая что — то.

— Видите ли, ее отец появился здесь еще в 1922 году и тогда же был завербован. Вначале, правда, он не привлек к себе особого внимания. В то время белоэмигрантов здесь было хоть пруд пруди. Большинство из них влачило жалкое существование безликих исполнителей чужой воли. Появление молодого офицера с казачьими усами по фамилии Белгородов ни на кого впечатления не произвело. Однако так было только на первых порах. Вскоре Белгородов заметно выделился среди других…

— Чем именно?

— Прежде всего, своей исступленной ненавистью к Советской России, — медленно выговаривая слова, произнес Гоулен. — Ко всему, что было связано с ее новым строем.

— Ну, положим, все они поют на один лад.

— Белгородов переплюнул остальных. С большевиками у него были особые счеты. — Губы Гоулена расплылись в насмешливой улыбке, обнажив золотые зубы… — Сын потомственного офицера царской армии, он принадлежал к богатой дворянской семье… Революция опрокинула его благополучие. Он подался к Петлюре. Чем кончилась петлюровская затея, вам объяснять незачем. Тогда Белгородов решил эмигрировать. Но он не успел осуществить задуманное, ибо как раз в это время на него обрушился новый удар, едва не стоивший ему жизни…

Жена Белгородова — между прочим, судя по фото карточкам, которые он привез, настоящая русская красавица — сбежала с каким — то революционером, простым рабочим. Белгородов попытался застрелиться — осечка! Отправиться на тот свет Белгородову чуть было не помогли большевики. Чудом ему удалось бежать во Францию, а затем к нам. Удивительно, что при всем этом он ухитрился увезти с собой двухлетнюю дочь.

Шеф смотрел далеко. Девочка была взята на домашнее воспитание. А когда подросла, ее определили в наше специальное училище. Там она училась языкам, светским манерам, музыке. У девочки обнаружился прекрасный голос. Это обстоятельство, разумеется, тоже не было упущено.

Ну, условия нашей школы вам известны… Виделись они с отцом очень редко. С детства изолированная от всех, девочка всей душой тянулась к отцу, единственному родному человеку. Но мало родительской ласки видела она. Белгородов заботился главным образом о том, чтобы воспитать у дочери ненависть к большевикам и подготовить из нее верного союзника. Он постоянно твердил о том, что большевики погубили их, что мать бросила ее на произвол судьбы, продалась большевикам…

А девочка, надо сказать, не лишена была способностей. В двенадцать лет хорошо стреляла из револьвера, бегло говорила на двух — трех языках. Ну, а потом…

Гоулен встал, налил в бокалы виски, отхлебнул глоток. Взглянув на застывшего в кресле Дэвиса, не прикасавшегося к своему бокалу, Гоулен продолжал:

— Короче, когда ей исполнилось пятнадцать, в училище не было лучшего стрелка, лучшей наездницы. И, черт возьми, пожалуй, никого красивее ее не было там.

В восемнадцать лет в ее активе уже числилось несколько весьма рискованных и удачно выполненных поручений. Вы, наверно, помните о нашумевшей краже секретной почты из портфеля дипломатического курьера? Это — одно из ее самых блестящих дел. — Гоулен немного помолчал. — Уже около года она готовится для переброски в Россию. Владеет несколькими профессиями. Прекрасно играет, поет… Но самое главное оружие — это ее ненависть к Советской России. И мы верим в успех. Словом, мистер, у вас надежный партнер. Она сама разработала подробный план операции. И план, заметьте, одобрен шефом.

— Не слишком ли вы доверяете ей? — с нескрываемой тревогой спросил Дэвис. — Все же она русская. Этого не следует сбрасывать со счетов…

На гладко выбритом упитанном лице Гоулена промелькнула насмешливая улыбка. Барабаня длинными холеными пальцами по полированному столику, он небрежно сказал:

— Ваши опасения беспочвенны. Когда у человека крупный счет в банке, он своих убеждений не меняет. К тому же она поклялась мстить за гибель отца…

— Как понимать: «За гибель»? Разве он погиб?

— По — видимому, да. Дело в том, что еще в сороковом году Белгородов был переброшен через границу. Он благополучно приземлился, сообщил, что продвигается к цели. А потом… потом пропал…

— Что значит «пропал»? — Дэвис весь подался вперед.

Но Гоулен не торопился с ответом. Он покачивался в кресле, то и дело касаясь носком лакированного ботинка мокрой морды бульдога, лежавшего у ног хозяина.