Джон Ле Карре - Шпион, выйди вон

– С востока на запад все о'кей, а вот с севера на юг, безусловно, косо, – провозгласил Джим, проверив желобок у другого окна. – Что ты умеешь делать, а, Билл?

– Не знаю, сэр, – ответил Роуч деревянным голосом.

Что-нибудь же ты должен уметь. Как насчет футбола? Ты хорошо играешь в футбол?

– Нет, сэр, – сказал Роуч.

– А биту в руках можешь держать? – небрежно спросил Джим, с кряхтением опустившись на кровать и глотнув из стаканчика. – Должен сказать, на подающего ты не похож, – добавил он вежливо. – Хотя, по всему видать, играешь ты больше на себя.

– Не знаю, – промямлил Роуч и сделал полшага в направлении открытой двери.

– Что у тебя получается лучше всего? – Он сделал очередной глоток. – Надо быть хоть в чем-то лучшим, Билл. Я, к примеру, когда-то хорошо пускал камешки по воде. Твое здоровье.

Это был больной вопрос для Роуча, хотя бы потому, что он занимал его мысли большую часть времени. Действительно, с недавних пор его обуревали сомнения насчет своего предназначения на земле и все такое. И в работе, и в игре он считал себя несостоятельным, и даже такие повседневные школьные мелочи, как уборка постели или приведение в порядок одежды, казалось, были ему недоступны. Также ему недоставало набожности, старая миссис Тэрсгуд часто выговаривала ему за то, что в церкви он слишком кривляется. Он корил себя за недостатки, но больше всего за разлад между родителями, наступление которого он должен был заметить и предотвратить. Он даже задумывался, не несет ли он большую ответственность за это, не был ли он чересчур злым или ленивым, не он ли настраивал родителей друг против друга и не его ли дурной характер привел к разрыву. В прошлой своей школе Билл пытался обратить на себя их внимание, закатывая истерики и симулируя припадки церебрального паралича, которым страдала его тетка. Родители посовещались, как это часто уже бывало, и в соответствии со здравым смыслом решили перевести его в другую школу. Вот потому-то этот случайный вопрос, обращенный к нему в тесном фургоне существом почти божественным, единственным в своем роде, едва не привел к катастрофе. Мальчик уже почувствовал, как у него запылало лицо, затуманились очки и фургон начал погружаться в море печали. Заметил ли это Джим, Роуч так никогда и не узнал, потому что тот вдруг повернулся к нему своей изогнутой спиной" наклонился к столу и в очередной раз подкрепился из пластикового стаканчика, бросая мимоходом спасительные фразы.

– Так или иначе, но ты хороший наблюдатель. Я тебе просто так это говорю, старина. Мы, холостяки, все такие, не на кого положиться, так? Никто больше не заметил меня. А тут неожиданная удача появилась на горизонте. Я подумал, ты чародей какой-то. Лучший наблюдатель во всей школе – это Билл Роуч, готов поспорить. Это так же верно, как и то, что у него на носу очки.

Да?

– Да, – промолвил Роуч с благодарностью. – Да, это точно.

– Ну так вот, ты оставайся здесь и наблюдай, – скомандовал Джим, снова нахлобучивая шляпу, – а я вылезу наружу и приведу в порядок подставки.

Поможешь?

– Да, сэр.

– Где этот чертов шарик?

– Здесь, сэр.

– Крикни, если он начнет двигаться, ладно? На север, на юг – куда бы ни покатился. Понятно?

– Да, сэр.

– Знаешь, где север?

– Там, – сказал Роуч с готовностью и махнул рукой.

– Правильно. Ладно, крикнешь, когда покатится, – повторил Джим и скрылся в дожде.

Минуту спустя Роуч почувствовал, что пол колеблется у него под ногами, и услышал, как Джим зарычал то ли от боли, то ли от злости, сражаясь с наружной подпоркой.

В ходе летнего семестра мальчишки облагодетельствовали Джима прозвищем.

Они перебрали несколько, пока не остались довольны. Попробовали Солдафон – в нем действительно было что-то военное: его нечастые и довольно-таки безобидные ругательства, его прогулки в одиночестве по Куонтоксу. Но так или иначе, Солдафон не приклеилось. Тогда они попробовали Пират, а затем Гуляш.

Гуляш – за его пристрастие к горячей пище, за аромат карри, лука и стручкового перца, который обдавал их теплыми клубами, когда они гуськом проходили мимо Ямы по пути на вечернюю службу. Гуляш – за его прекрасный французский, который многим был совершенно непонятен. Спайкли из пятого "Б" мог копировать его точь-в-точь: «Ты слышал вопрос, Бергер. На что смотрит Эмиль? – конвульсивное подергивание правой рукой. – Не надо пялиться на меня, приятель. Я вам здесь не фокусы показываю. Q u ' e s t – c e q u ' i l r e g a r d e , E m i l e , d a n s l e t a b l e a u q u e t u a s s o u s l e n e z ? M o n c h e r B e r g e r , если ты мне сейчас же не построишь простейшего французского предложения, j e t e m e t t r a i t o u t d e s u i t e a l a p o r t e , t u c o m p r e n d s , гадкий ты лягушонок?»

На самом деле эти ужасные угрозы никогда не приводились в исполнение, произносил ли их учитель на французском или на английском. Причудливым образом они лишь усиливали ореол доброты, который сразу возник вокруг него, той доброты, которую только мальчишки могут разглядеть во взрослых людях.

И все-таки кличка Гуляш их не совсем устраивала. Вряд ли можно было сказать, что это прозвище попадает в самую точку. Оно никак не отражало его страстной любви ко всему английскому – единственная тема, коснувшись которой наверняка удастся потянуть время на уроке. Стоило как-то гадкому Спайкли только попробовать пренебрежительно отозваться о своей стране, восторженно превознося какую-то другую, желательно теплую, как Джим тут же завелся и добрых три минуты расписывал им преимущества быть англичанами от рождения.

Он знал, что они дразнят его, и все равно не мог сдержаться. Свои нотации он часто заканчивал с жалкой ухмылкой на лице, бормоча что-то о хитрецах, которые пытаются сбить его с толку, и о хитрых красных отметках за прилежание в классном журнале, и о том, кто кого перехитрит, когда кое-кому придется отрабатывать дополнительно, вместо того чтобы играть в футбол. Но Англия была его любовью; когда речь заходила об Англии, никому не грозило пострадать из-за этого.

– Лучшее место во всем этом чертовом мире! – выкрикнул он как-то раз. – Знаешь почему? Знаешь или нет, лягушонок?

Спайкли не знал, и Джим схватил цветной мелок и нарисовал земной шар.

– На западе – Америка, – сказал он, – полная алчных идиотов, растлевающих свое потомство. На востоке – Китай-Россия (он изобразил их как одно целое): рабочие комбинезоны, лагеря и долгий путь в никуда. В середине…

В конце концов они нашли то, что надо – Бегемот.

Отчасти это была игра слов с его французской фамилией Prideaux, отчасти они воздали должное его привычке кормиться овощами с земли и его увлечению физическими упражнениями, что они наблюдали постоянно. Дрожа от холода в очереди в душ по утрам, первое, что они видели, был Бегемот, с трудом шагающий из Комб-Лейна с рюкзаком на горбатой спине: он возвращался с утренней прогулки. Ложась в постель по вечерам, они видели через плексигласовый козырек игровой площадки его одинокую тень, когда он без устали стучал мячом о бетонную стенку. А иногда теплыми вечерами они тайком наблюдали из окон спален, как он играл в гольф старой корявой кочергой, зигзагами передвигаясь по полю; часто это происходило после того, как он читал им типично английскую приключенческую книгу: какого-нибудь Бигглса, Перси Уэстермана или Джеффри Фарнола, схваченную наугад в захудалой библиотеке. Перед каждым ударом, когда он замахивался кочергой, они ждали, что он крякнет, и редко не бывали вознаграждены. Они придирчиво следили за счетом. Во время крикетного матча между учителями школы он набрал 75 очков и затем вышел из игры, послав мяч высоко по дуге в квадрат, где стоял Спайкли.