Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи

– Вода в замкнутом контуре? Значит, они мочу пьют, – засмеялся Драбчик.

– Какую мочу? Что вы несете? – возмутился военрук.

Химик оторвался от газеты.

– Ну, если вода находится в замкнутом контуре, то это значит, что мочу не выпускают в океан, а лишь осаждают мочевину, а оставшееся обеззараживают и подают обратно в краны. Химически вещество это чистое, но, когда знаешь, что пьешь, в сущности, мочу, наверно, противно.

– А у нас есть атомные подлодки? – поспешил я врезаться с вопросом.

– У нас нет, – объяснил мне военрук, все еще неприязненно глядя на Драбчика, который вновь погрузился в газету, – а у русских есть. И даже на Балтике, можете себе представить. Сейчас я вам покажу. Вот, класс «Альфа», подводная лодка с атомным двигателем. Небольшая, восемьдесят метров. Испытания в Балтийском море в тысяча девятьсот семьдесят втором году… ага, но в рейс не вышла из-за появления трещин в обшивке корпуса, – дочитал Сухецкий и недовольно покачал головой. – Нет, это непонятно, они вообще выдерживают невероятно высокое давление. Самые лучшие лодки сейчас опускаются на глубину в полтора километра. При этом выдерживает не только корпус, но и насосы, подающие сжатый воздух, чтобы вытеснить воду из балластных цистерн. Понимаете, если насосы не справятся, то лодке уже не подняться с глубины наверх. А как только она опустится ниже порога плавучести, тут сразу же – хлоп! Как взрыв в кинескопе. – Он хлопнул в ладоши, издав при этом какой-то квакающий звук. – И тогда извольте заказывать «Умер мой дядя» Шопена.

– Я видел «Охоту за "Красным Октябрем"», – вспомнил я.

– Американские подводные лодки вообще фантастика, – словно не слыша меня, не унимался Сухецкий, – «Лос-Анджелес», «Огайо», «Тайфун». Экипаж сменяется каждые полгода, потому что у матросов шарики за ролики начинают заходить. Хотя у них там обеспечена (я как-то смотрел программу по спутниковой тарелке) просто невероятная социальная база: есть корабельная газета, кино, даже какие-то спортивные залы, не представляю даже, где они у них там умещаются. Если взорвется бомба, мы все к такой-то матери, а они выживут. Вода не пропускает излучения, вся радиоактивная зараза остается на поверхности. И они еще будут в состоянии нанести ответный удар, причем неизвестно откуда, потому что они могут плавать где угодно. В сущности, в экстерриториальных водах постоянно идет война, даже сейчас, так как они все время друг друга преследуют, пеленгуют, перегоняют с места на место. Точь-в-точь как футболисты перед угловым. Такая вот толкотня, война всухую. В воде, – захохотал он над собственной шуткой.

И я вдруг осознал, что подобные разговоры ведутся тут издавна, с тех времен, когда я ходил в этот лицей, и еще раньше. Поблекший Драбчик и видный Сухецкий, а иногда также Флора, Иола, Ромек-историк и Пуэлла перебрасываются в учительской теми же самыми шуточками, говорят друг другу те же самые колкости, взаимно бросают иронические взгляды, повторяют одни и те же истории об учениках, у которых только меняются фамилии, потому что число ученических типов ограничено, что я заметил уже после трех недель трудовой деятельности. Полнейшая ритуализация, организация с огромным числом светских обрядов, которые теперь и меня втянули в свою орбиту, поскольку и я – в этом у меня не было и тени сомнения – влез в многократно уже использованную шкуру: молодой учитель, еще робеющий во взаимоотношениях со старшими коллегами, пытающийся быть хорошим со всеми до тех пор, пока не займет заранее предназначенного ему места в одной из противоборствующих фракций. Первое время привлекательный, так как создает приятное обманчивое впечатление, что что-то может перемениться. Как мне однажды на перемене успела объяснить Иола, пользующаяся особой симпатией, о чем я ей тогда сообщил, у учеников: «Да, дорогуша, для них мы страшно важны и полностью заменимы».

– А кто кроме пани Флоркевич пошел с ними в музей? – спросил я Драбчика.

– Не знаю. Она просила пойти меня, но у меня во второй половине еще факультативы, и мне не захотелось. Наверно, кто-то из англичанок с нею пошел. С меня хватит. – Драбчик неожиданно сложил газету. – Ученики просто смеются над этим. Я ей столько раз втолковывал: Галина, кончай. То, что в ней светятся все эти органы, пятнадцать лет назад еще было педагогически увлекательно… Ты знаешь, как это выглядит?

– По правде сказать, нет.

– Стоит девушка натуральной величины, из плексигласа, с поднятыми руками, и поворачивается на постаменте, а по репродуктору звучит лекция по анатомии, совершенно элементарные вещи, Галина, кстати, на уроке сама это прекрасно делает, и сидит дежурная, которая нажимает кнопки. Рассказывают про селезенку, она зажигает селезенку, про кишечник – зажигает кишечник…

– А про это рассказывают? – заинтересовался военрук.

– Про что про это?

– Ну, про это. Как там у женщин устроено, – заржал Сухостой. Драбчик посмотрел на него долгим взглядом и в молчании вновь развернул газету.

А я решил все-таки выпить кофе, хотя тут, в учительской, он мне всегда казался невкусным.

То был четверг перед каникулами, то есть мой свободный день, но мне пришлось прийти в школу, причем во второй половине дня, на педагогический совет, посвященный окончанию семестра. Естественно, писать протокол выпало мне; тщетно я отбрыкивался, говоря, что еще не со всеми знаком, а это было явным враньем, так как большинство учителей я знал еще со времен учебы, а несколько новеньких не представляли никакой проблемы. Абсолютно безрезультатным оказался также аргумент, что я ни разу в жизни не писал протокола; «Когда-нибудь надо начинать», – сказала Пуэлла, а военрук, плотоядно облизнувшись, добавил, что «пани директор совершенно права, у всех всегда бывает первый раз». Намордовался я с этой писаниной, как мопс, а потом еще пришлось ненадолго остаться, чтобы получить подробную инструкцию, как должен выглядеть чистовик, так что из школы я выходил чуть ли не последним. Если честно, я чувствовал себя несколько разочарованным, оттого что Адам не подождал меня; с понедельника он был со мной исключительно вежлив, но сухо-официален, словно тот разговор в кафе и впрямь имел исключительно корыстный характер. А может, это была просто моя болезненная реакция; оценивая все, я пришел к выводу, что как это ни парадоксально, настроение мое со временем ухудшилось, как будто шок от ухода Беаты придал мне поначалу некие витальные силы, произведя что-то вроде инъекции адреналина, а теперь пустота вокруг меня постепенно и потихоньку начала делать свое дело. Она не спеша втягивала меня, как ловкий шулер, который без излишней ажитации выигрывает свою партию. Короче говоря, я ощущал себя полным хлюпиком и мысленно видел, как моя духовная рожа (а я верил в существование духовной рожи, скрытой под маской официального лица) сморщилась от страданий, словно прошлогодний помидор. Мне безумно необходимо было общество, но не такое ничего не значащее, как в учительской. Я несколько секунд стоял у входа в школу и принял решение навестить маму; потому, вместо того чтобы пойти направо, к трамваю, я направился в противоположную сторону. Улочка, на которой стоял лицей, вела к широкой, двухполосной трассе на Познань; на нескольких десятках метров, слабо освещенных старенькими фонарями, желто сверкала вселенная мчащихся машин; там ревели тяжелые грузовики, с визгом проносились «тойоты» и «мерседесы»; одним словом, там стремительно катили люди, у которых, в отличие от меня, было безумно много энергии. По крайней мере механической. Я не испытывал к ним особой симпатии, что, насколько могу догадываться, ничуть не мешало им радоваться жизни. Но именно там, через остановку после виадука, жила моя мама, которой в последнее время я оказывал не слишком много внимания, отчего почувствовал недавно угрызения совести.