Анатолий Чехов - Чёрный беркут

— Обязан думать. Ты — тоже.

— Да... Я тоже. — сказал Яков.

Разговор пришлось прекратить: к ним уже подходили молодцеватый, подтянутый Мордовцев и принарядившаяся, словно в праздник, мать.

Она расцеловалась с сыном, отчим крепко пожал ему руку. Мордовцев выглядел все таким же крепким и статным. Время прибавило немного морщин-лучинок вокруг его глаз, но сами глаза по-прежнему смотрели молодо, а сейчас и благодушно. Но Яков не мог отделаться от впечатления, будто из зрачков Флегонта смотрел совсем другой человек: холодный и жестокий.

— Все-таки есть правда на земле, — весело произнес Флегонт. — Честно говоря, для нас с Глафирой это тоже большая радость.

Если Флегонта трудно было понять, какой смысл вкладывал он в свои слова, то мать от чистого сердца радовалась и встрече, и восстановлению сына в правах. Она была чем-то смущена. Яков даже подметил ее беспокойный взгляд, каким она окинула свой костюм, будто опасалась, что недостаточно хорошо одета.

Мать есть мать. Глаза ее лучились теплотой, она и тревожилась о чем-то, и явно гордилась сыном.

Почти все жители поселка уже разошлись по своим домам. Вместе с Яковом у поссовета остались мать, отчим, Карачун, Логунов, Барат и еще несколько самых близких друзей.

Барат, коренастый, широкий, крепкий, с толстыми, красными губами, выглядывавшими из черной бороды, с театральной торжественностью взошел на крыльцо, поднял над головой короткопалые руки, словно требуя тишины. Надув щеки, выкрикнул:

— Друзья! Пусть веревка будет длинный, а слово короткий! Последние известия! Балакеши убил архара. Большой шашлык жарим. Объявляется соревнование, кто больше съест!

— Вот здорово придумал Барат! Придется его поддержать. Пойду дам руководящие указания. Все-таки именинник я, а не он, магарыч с меня, — сказал Яков, обращаясь к матери и отчиму.

Он достал бумажник и направился к Барату. На виду у всех дал ему деньги, громко сказал:

— На вино. — Затем отвел друга в сторону, вполголоса добавил: — Я сейчас отлучусь. А ты не спускай глаз с Флегонта. Куда он, туда и ты. Запомни, с кем будет встречаться, на кого смотреть. За каждым шагом следи...

— Слушай, Ёшка! Савалан и Мамед шашлык жарят, надо еще мясо мариновать...

— Ты понял меня?..

— Ай, Ёшка, конечно понял! Вай, что за человек! В такой день и то шашлык поесть не дает!

Яков вернулся к Флегонту и матери, стоявшим рядом с Карачуном и Логуновым.

— Мама, мы с Федором Афанасьевичем хотим сходить на могилу отца. Может, ты пойдешь с нами?

— Да, Яша... Только... — она глянула на Флегонта.

— Сходи, Глаша, — тут же подхватил Мордовцев. — Григория Яковлевича надо уважить. Я где-нибудь тут побуду...

И снова безмятежное выражение карих глаз, ни тени на пышущем здоровьем, сухощавом лице.

Яков молча кивнул, как бы благодаря Флегонта за содействие.

— Пойдемте, мама!

Миновали последние дома Даугана, свернули к кладбищу. Вот и высокий дувал из сырца, до звона высушенного солнцем. Недалеко от входа обелиск:

«Григорий Яковлевич Кайманов — член Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов...

Вениамин Фомич Лозовой — врач...

Пусть земля будет вам пухом, дорогие товарищи.»

Тишина. Вечный покой над могилами. Здесь лежат те, которые когда-то жили на Даугане, любили и страдали, не жалели ничего, чтобы добиться лучшей жизни для своих детей. В скорбном молчании замерла мать. С фуражкой в руке молча стоял Карачун.

— Мама, — негромко сказал Яков, — поклянитесь прахом отца, что вы никогда не уйдете с нашей земли...

— Что ты, что ты, Яша! Бог с тобой! Такое сказать! — испуганно проговорила мать.

— Поклянитесь, мама... — он не спускал с нее взгляда, улавливая в ее лице и смятение, и тревогу, жалость к себе, может, и к Флегонту, к давно забытым дням, прожитым на Даугане, когда она была еще молода, не надломлена жизнью. Колени у матери подогнулись, и она рухнула на могилу, припав к ней грудью, сотрясаясь в тяжких рыданиях.

Яков не мешал ей. Карачун молчал, опустив голову, держа в руках фуражку.

Тихо посвистывал ветер в травинках. Ослепительно белый куст цветущего жасмина, свисая через дувал, покачивался на ветру.

Не сразу они вернулись с кладбища. Долго не могла успокоиться мать.

Флегонт встретил их у крайних домов. Он едва сдерживал гнев.

Видно, догадался, зачем Яков приглашал мать на кладбище.

Тяжкому, очень тяжкому испытанию подверг Кайманов родную мать. Да ничего не поделаешь, иного выхода у него не было. Не мог же он допустить, чтобы мать ушла за границу. Не имел права и Мордовцева упускать из виду. Неопровержимых данных для обвинения отчима в том, что он виноват и в расстреле отца, и самого его опутывал сетью доносов, у Якова не было. Догадки — не доказательства. Чтобы иметь факты для обвинения, надо постоянно держать Флегонта под контролем.

— На твой праздник мы не пойдем, — в упор сверля пасынка глазами, сказал Мордовцев. — Расстроил ты мать, сам виноват.

Кайманов опустил голову, молча развел руками. Его нисколько не смутил грозный вид Флегонта. Напротив, как раз таким он и хотел его видеть. Обескураживало другое: то, что отчим оказался здесь, у околицы поселка. Видимо, никуда не уходил, пока они были на кладбище.

— Дело ваше, Флегонт Лукич, — как бы соглашаясь с Мордовцевым, проговорил Кайманов. — Не могу настаивать, чтобы вы оставались до конца, но зайти, по-моему, надо, иначе люди осудят. Пойдемте, мама, к Барату в дом. Отдохнете, выйдете к столу.

И этот удар попал в цель: больше всего, конечно, Флегонт не хотел обращать на себя внимания, вызывать о себе пересуды. В глазах других ему важно было оставаться любящим мужем, добрым отчимом.

— Ежели так, придем. Отдохнет мать — и придем. Такой день!.. — зло глянув на Якова, согласился он.

— Отойдет лицо-то от слез, и приходите, мама. На людях горе быстрее проходит, — сказал Яков. Сам он направился к пруду, возле которого, в тени деревьев, уже вовсю шла подготовка к пиру.

Неожиданно близко просвистал сыч. Кайманов остановился.

— Эй, Ёшка, иди сюда. Не хочу выходить, заметят, — позвал его Барат, сидевший под деревом.

Внимательно осматриваясь по сторонам, спросил:

— Скажи, дорогой, сколько лет может человек одни и те же чарыки носить?

— Говори, в чем дело.

— Не знаю, Ёшка. Барат или совсем с ума сошел, или счет времени потерял. Пойди, дорогой, к Змеиной горе, у крайнего колодца кяризов посмотри следы. От каменной колоды чарык с косым шрамом на пятке туда ведет. Помнишь, Ёшка, у родника Ове-Хури такой же след был? Ты потом видел его в ауле Коре-Луджё, когда Светлана-ханум тебе и мне по щекам надавала. Я тебя спрашиваю, Ёшка: может человек несколько лет одни и те же чарыки носить? Сам видел: чарык — новый, а косой шрам на пятке — старый.