Анатолий Чехов - Чёрный беркут

— Я ухожу, Яша. Больше мне здесь не нужно быть. Ты поправишься... Скоро поправишься... У тебя семья, ее от сердца не оторвешь. Я не хочу, чтобы из-за меня кто-то был несчастлив. Не хочу, чтобы ты страдал. Но ты немножко люби меня, Яша...

Изо всех сил стиснув зубы, он слушал и не слышал ее прерывающийся голос. В первую минуту даже обрадовался, что она всю тяжесть решения взяла на себя, но потом воспротивился: почему же слабая женщина оказалась сильнее его? Сбивало с толку то, что Светлана ничего не требовала для себя. Каждое ее движение, каждый шорох в комнате и там, за окном, где громко вздыхал любопытный Барат, — все слышал Яков и в то же время старался ничего не слышать, будто не его касались эти самые тяжкие минуты прощания.

— Помни наш последний разговор, Яша, — продолжала Светлана. — Ко мне ты будешь идти дольше, чем я шла в твой гавах. Захочешь, найдешь. Следопытам это проще, чем нам, простым смертным.

В палате наступила тишина, которая, казалось, вот-вот должна взорваться.

— Эй, Ёшка! Светлана-ханум! — донесся из-за окна голос Барата. — Прощайтесь скорей, не могу больше слушать: слезы, как у баджи, сами текут.

— А кто тебя заставляет слушать? — срывая на Барате зло, с раздражением отозвался Яков.

— Никто не заставляет, — согласился Барат. — Только непонятно мне, как можно так про любовь говорить?

— Что же тебе непонятно?

— Как можно сказать: немножко люби меня, когда Светлана-ханум уезжает, а ты остаешься.

— Любовь бывает разная, Барат, — со вздохом проронила Светлана. — Жил такой великий писатель Чернышевский. Ему даже стены крепости не мешали жену любить...

— Ай, глупые слова говоришь, Светлана-ханум, — возразил Барат. — Я не знаю, какой такой Чернышевский, но как он мог жену любить, когда он в тюрьме сидел, а она дома?

— Слушай, Барат! — не выдержал Яков. — Шел бы ты погулять, всю душу вымотал!

— Зачем ты его так? — невесело улыбнулась Светлана. — Еще недавно ты сам примерно так же думал...

Он промолчал.

— Куда я пойду? — снова послышался из-за окна голос Барата. — Когда Ёшке плохо, Барат никуда не пойдет. — Минуту спустя он совсем другим, встревоженным голосом крикнул: — Эй, Ёшка, Светлана-ханум! Оля идет!

Поцокав языком, Барат нырнул в спасительные кусты, куда не раз уже скрывался в трудные минуты, так часто выпадавшие на его долю за время болезни друга.

Светлана еще раз поцеловала Якова:

— До свидания, Яша!

Не добавив ни слова, вышла из палаты. Он остался один. Не заметил, как вошла Ольга, села возле койки. Вспомнил о ней, услышав всхлипывания. Ольга не умела скрывать своих чувств и, думая, что муж спит, плакала. Она, конечно, обратила внимание на то, что он побрит и выглядит куда лучше, чем неделю назад, но что-то до слез тревожило ее. Яков с досадой подумал: «Что еще с нею?» Не открывая глаз, он мысленно представлял себе, что именно в эту минуту Светлана садится в автобус. Автобус трогается, и она, одинокая, грустная, уезжает, может быть, навсегда.

Скрипнула дверь. Вошли врач и дежурная сестра.

— Что это вы сырость разводите? — пошутил доктор. — Муж ваш молодцом, а вы плачете?..

— Детишек оставила у соседей... Скучаю... — виновато проговорила Ольга. — Спасибо вам, — добавила она, — что выходили мужа. Если разрешите, теперь я сама могу подежурить.

Всю зиму и весну Яков пролежал в госпитале. В начале июня его направили в горный дом отдыха пограничников. От друзей он узнал, что Аликпер выжил после сложной операции, и теперь тоже долечивался в одном из санаториев республики.

Огромные чинары, смыкаясь ветвями над улицами, закрывали густой зеленью крыши и стены зданий курортного городка. Неподалеку был парк, куда Кайманов часто ходил на прогулку. В центре большого зеленого массива над молодой порослью царили семь вековых деревьев, выросших от одного корня. Зеленые исполины раскинули свои кроны над аллеями. Поколения за поколениями проходили у их подножия, а они все возвышались над миром, наблюдая сверху за делами и страстями человеческими. Яркое солнце, чистый горный воздух, бассейн, выстроенный на территории дома отдыха и примыкавшего к нему пионерского лагеря, — все это было мирным, совсем непохожим на обычную, подчас полную опасностей жизнь на границе.

Ежедневно отдыхая на скамейке возле семи деревьев-сестер, Яков уже начинал томиться бездельем. Однако врачи все еще не разрешали ему приступать к работе.

В одно из воскресений он захватил с собой охотничье ружье и долго бродил по склонам сопок, высматривая горных курочек. Охота, правда, была лишь предлогом, чтобы побыть наедине с собой, немного рассеяться.

Возвращаясь в расположение дома отдыха, еще издали заметил какое-то необычное оживление. У подъезда главного корпуса стояло несколько грузовых машин и автобусов. В них торопливо, с чемоданами в руках усаживались пограничники. Возле репродукторов толпились люди. По улицам то и дело проносились всадники.

— Слушай, добрый человек, скажи, что стряслось? — спросил он торопившегося куда-то парня с рюкзаком за плечами.

— Ты что, с луны свалился? — отозвался тот. — Война!..

Вечером того же дня, вернувшись в комендатуру, Яков написал на имя начальника погранвойск и послал с нарочным рапорт: «Прошу отправить меня на фронт». А утром сам поехал в город, занял очередь на прием к генералу Емельянову.

В приемной начальника войск в этот день было особенно много командиров-пограничников. Некоторых из них Яков знал раньше, многие были ему незнакомы.

У всех на лицах озабоченность и тревога. Одни задерживались в кабинете генерала всего две-три минуты, другие дольше.

Весть о начавшейся войне отодвинула все прежние заботы Кайманова на задний план. Он теперь не думал ни о Лозовом, ни о Светлане, ни о многом другом, что мучило его последние годы. Думал лишь об Ольге и детях: как будут они жить без него? Но и судьба семьи, детей казалась теперь песчинкой по сравнению с той огромной бедой, которая свалилась вдруг на всю страну. Война как бы освободила его от необходимости решать личную судьбу.

Дождавшись очереди, он вошел в кабинет начальника войск. Генерал сразу же узнал его.

— Давно мы с вами не виделись, товарищ Кайманов, — сказал он, здороваясь. — Вижу, вроде неплохой из Черного Беркута кадровый командир получился. Мне докладывали о поиске, в котором вы проявили столько находчивости и мужества. Знаю и о постигшем вас горе. Пользуюсь случаем, выразить вам самое искреннее соболезнование.

Генерал предложил ему стул, нашел его рапорт, внимательно прочитал. Яков выжидающе следил за выражением его темных, живых глаз.

— Итак, вы хотите на фронт? А что мне делать вот с этим? — Емельянов указал на заключение медицинской комиссии. — Тут сказано, что вы теперь «ограниченно годный». Это, конечно, не такая большая беда, но на фронт вас едва ли возьмут. К тому же, честно признаться, мне не хочется вас отпускать. Вы хороший переводчик, следопыт. Отлично знаете весь участок Дауганской комендатуры. Если я отправлю вас на фронт, лишусь как бы сразу трех специалистов. И без того уезжают многие кадровики. А у нас ведь тоже фронт, и очень важный... И в мирное время, а в военное особенно, граница — постоянно действующая линия обороны. Короче говоря, есть решение назначить вас заместителем Логунова — начальника Дауганской комендатуры.