Анатолий Чехов - Чёрный беркут

— Пришел, — ответил он и крепко пожал ее небольшую, красивую, с округлым запястьем и длинными пальцами руку.

Она вздрогнула, попыталась высвободить руку:

— Не надо... Вы же больны...

— Все еще не верится, что вы здесь, — простодушно признался Яков и своим ответом, кажется, обезоружил ее. Больше она ничего не говорила, продолжая накладывать бинт. Руки ее двигались все медленнее, будто боялись того, что может произойти, когда закончится перевязка.

— Света!.. — чувствуя, как внутри все сжалось в комок, а нервы напряглись до предела, позвал Яков.

Она подняла на него настороженные, испуганные глаза:

— Что, Яша?

— Кто тебя сюда привез? Дзюба? Барат? Почему они не входят?

— Одна приехала...

— Одна?..

Он видел, как зарумянились ее щеки, приподнялся, обнял. Светлана слегка отстранилась, посмотрела ему в глаза пытливым взглядом, от которого Якову стало не по себе. Она не оттолкнула его, отвечая на ласку, положила руки ему на грудь, сама потянулась к нему.

Яков почувствовал, как где-то глубоко внутри началась нервная дрожь. Он привлек к себе Светлану и припал губами к ее горячим влажным губам. Она слабо сопротивлялась, словно боролась с собой. Сквозь горячую пелену, застилавшую глаза, Яков снова увидел ее испытующий, полный ожидания и непонятной ему тревоги взгляд.

Он целовал ее, отыскивая жадными губами ее губы, заламывал назад ее стан и не замечал, что причиняет ей боль. Он не сразу понял, что, чем настойчивее добивается ее, тем она сильнее сопротивляется. Почувствовав это, стал бороться так, будто в его руках была не желанная женщина, а враг, которого надо во что бы то ни стало сломить.

— Что ты делаешь? Пусти! — вырвалось наконец у задохнувшейся Светланы.

— Света!

— Пусти, говорю!

Яков и не подумал отпустить. Он не понимал, где и когда сделал промах, почему сейчас не осталось и следа от ее ласки и нежности.

Светлана с силой оттолкнула его.

— Света!

— Нет! Нет и нет! — с горечью воскликнула она.

Он еще пытался удержать ее. Светлана остановила его гневным жестом.

— Люблю тебя! — с отчаянием выкрикнул Яков.

— Что ты можешь знать о любви? То же, что ишак или верблюд? И это больной!.. А был бы здоров? Убил бы, но взял свое!

Обида захлестнула Якова. Откинувшись на матрас, он сжал голову руками и молча наблюдал, как Светлана торопливо поправляет платье, кружевные манжеты, такой же белый кружевной воротник, приводит в порядок волосы. Как быстро мелькают ее руки!

И вдруг он вспомнил другие руки, распухшие, красные от стирки — руки Ольги. Сейчас они заслоняли от него Светлану, мешали ему. А он хотел видеть только Светлану!

— Зачем ты приехала! — пытаясь победить ее логикой, спросил Яков.

— Я приехала быть с тобой, когда тебе трудно. Я приехала потому, что любила тебя, но не такого, каким ты оказался, а того, что сама выдумала! Боже мой! — с тоской и горечью воскликнула она. — Неужели все мужчины или железные гвозди, как Федор, или скоты?

Пораженный Яков молчал. Он не понимал, почему она так говорит, зачем кутается в пуховый платок, надевает полушубок. Ведь она сама приехала к нему! Якову хотелось как можно больнее отплатить за обиду.

— Ты не меня боишься, а себя, — сказал он, понимая, что она не простит ему этих слов.

— Наглец! — с холодным гневом отчеканила Светлана и, повернувшись, бросилась к выходу.

— Но ведь ты тоже любишь меня, я знаю! — уже в отчаянии крикнул Яков. — Куда в такую бурю? С ума сошла!

Гулко ударила о косяк распахнувшаяся дверь. В барак ворвалось облако пара.

Он слышал, как затарахтели по камням колеса. Сквозь свист и завывания ветра донесся цокот копыт по камням, но уже дальше.

Опираясь на палку, полуголый, он кое-как дотащился до открытой двери, не обращая внимания на врывавшиеся в барак вихри снега, на ветер, ударивший в разгоряченную грудь:

— Светлана!.. Вернись!..

В ответ — только отдаленный стук колес да свист ветра.

Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он с огромным усилием прикрыл дверь и, подбирая распустившийся, запутавшийся в ногах бинт, повалился тут же, возле двери, на жесткий топчан.

Очнулся от яркого дневного света, бившего прямо в глаза. Теперь он лежал на матрасе, под одеялом, в нижнем белье. То ли нервная встряска минувшей ночи, то ли лекарства подействовали: чувствовал себя гораздо лучше.

В бараке прибрано и натоплено. Он поискал глазами, стараясь понять, кто все это сделал, надеясь втайне, что вернулась Светлана. Хотел приподняться, посмотреть в окно, не стоит ли под навесом знакомый возок с красным крестом. Открылась дверь, у порога остановился высокий туркмен в папахе-тельпеке, меховой безрукавке, чесанках из верблюжьей шерсти.

«Амангельды! Как он попал сюда? Где Светлана? Доехала ли до заставы или замерзла по дороге?»

Яков закрыл глаза, притворился спящим, мучительно раздумывая о том, что произошло ночью. Ему стало жарко, но не от температуры, а от стыда перед Светланой, перед Ольгой, перед Амангельды, который, конечно, все понял. Мучила тревога за Светлану, сознание своей вины перед ней и беспомощности.

Амангельды молча что-то искал на полу, на нарах, осматривая каждую щелку. По бараку разнесся удушливый запах паленой тряпки.

— Ёшка! — не оборачиваясь, сказал Амангельды. — Сюда идет твоя жена Оля. Барат ее на попутной машине привез. Я все убрал, ей ничего не скажу...

«Все знает», — подумал Яков. Притворяться спящим было бессмысленно.

— Сагбол, Амангельды, — пробормотал он. — Скажи только, доехала Светлана до заставы? Не замерзла в дороге?

— Дома Светлана. Ай, Ёшка, все понимает Амангельды, это никак не может понять? Зачем ты так сделал?

На темной мозолистой руке следопыта лежала оторванная кружевная оборка.

Яков промолчал. Да и что мог он ответить следопыту!

— Оле не скажу, тебе скажу, — продолжал Амангельды. — Отнять жену у врага — хорошо. Отнять жену у друга — три раза плохо. Плохо другу, плохо твоей жене, плохо тебе. Ты нарушил закон. Ты предал друга. Ты сделал друга врагом. Что знает Амангельды, останется здесь, — приложил он руку к груди. — Сам думай. Я ухожу. Я не хочу видеть врага своего друга.

Яков и на это ничего не сказал. Его занимал вопрос, как оказался здесь следопыт. Хотел спросить, откуда Амангельды знает, что Светлана благополучно вернулась на заставу, но не успел: послышались шаги. Открылась дверь, в барак вошла Ольга. Яков с каким-то новым для него чувством смотрел на нее. Ему было мучительно стыдно перед женой потому, что в ее лице он оскорбил мать Гришатки. Невольно посмотрел на ее руки. Они казались теперь самыми обыкновенными, может быть немного крупными, но родными и — что он хорошо знал, — умелыми.

— Что стряслось-то? — подходя к нему, с тревогой спросила Ольга. Она хотела снять с него рубашку, осмотреть всего: нет ли ран или ссадин, таких, какие сплошь покрывали его, когда он упал с карниза?