Александр Тараданкин - Второй раунд

— Чепуха. Что даст им такую возможность? — как можно равнодушнее спросил Лютце.

— Не знаю тонкостей, но кое-что для этого делается у нас… У них золотые головы, Макс. В самом деле. Это умные ребята. Особенно Денисов, есть среди них такой инженер.

— Где это — у нас, Вернер? Чем вы, собственно, занимаетесь, а впрочем, это и не важно. Но вы противоречите сами себе. Вы что-то делаете, а они, узнав о вашей работе, немедленно дали своего контролера, этого Денисова.

— Не угадали, Макс. Денисов в своей области видный специалист. Мы работаем сообща, выполняем заказ, он же приехал по нашей просьбе, чтобы помочь кое в чем разобраться. И мне даже жалко, что он уедет обратно. Симпатичный, знаете ли, человек. И совсем молодой, не больше тридцати, и уже видный ученый.

— Когда он уезжает? — видя, что Факлер захмелел, перестал осторожничать Лютце.

— Уедет, как только закончит… — Факлер ухмыльнулся, погрозил Лютце пальцем. — Уж очень вы любопытны, мой дорогой. Есть вещи, которые не говорят даже друзьям. Я и так сегодня разболтался. А нас недавно предупредили поменьше рассказывать о том, чем занимаемся. Хоть это безобидные приборы и вообще… Заварю-ка я кофе…

Он поднялся и начал возиться у плиты. Уронил кастрюлю…

«Пожалуй, я слишком прямолинеен. Надо действовать более осторожно. Хорошо, что парень пьян и завтра все забудет, — подумал Лютце. — Впрочем, пока он в таком состоянии, надо попробовать вытянуть из него еще что-нибудь. А потом припугнуть. Он, чувствуется, не из смелых».

Факлер вернулся к столу, разлил кофе по чашкам. Они молча пили густой, сваренный по-турецки кофе, аромат которого повис в кухне, пересилив табачный дым.

— Чем же все-таки вам приходится заниматься на своей таинственной работе? — решил подзадорить хозяина Лютце.

— Я математик, и это моя первая и самая главная страсть, и уж потом — радио. Математика это, Макс, больше чем поэзия! Даже Берта не всегда может оторвать меня от формул. Смешно самому, но я и с женитьбой тяну, потому что жена убежит от меня, увидев, как я ночами крадусь к столу, к своим расчетам. Это, конечно, секрет, Макс. И вы меня не выдадите. Женщинам, конечно.

— Вы со странностями, Вернер, болтаете чепуху о каких-то расчетах…

— Это еще один мой личный секрет, — Факлер опьянел, и даже крепкий кофе не взбодрил его: глаза закрывались, голова клонилась набок. — Пытаюсь решить собственную маленькую проблему… А из маленьких складываются большие.

— Пожалуй, поеду, — поднялся с места Лютце. — Я засиделся.

Факлер глянул на часы:

— Я все равно опоздал. На сеанс теперь выходить бесполезно. Может быть, посидите еще, Макс? Не хотите? Ну, пойдемте, я провожу вас.

— Не нужно. Ложитесь-ка лучше в постель. Вы захмелели, Вернер. Я вас еще навещу…

«Вечер прошел не зря — удалось узнать много любопытных вещей. Они, правда, настораживают, — рассуждал Лютце, колеся по пустынным улицам. — Но так или иначе, он идет к цели сразу тремя путями. Через Вернера, через Лотту — Денисова и прямым путем проникновения в бюро. Теперь важно не оступиться. Надо продолжать подготовку и быть терпеливым.

Терпеливым? А что, если посмотреть, какие это расчеты держит у себя Вернер? Возможно, в известной мере они приоткроют завесу над работами бюро, и он, Лютце, отправит Старку столь желаемую информацию, а заодно — получит твердые гарантии, что этот розовеющий немец обретет «коричневый оттенок». Конечно же, так и нужно сделать. И привлечь к делу Хаазе: присмотрит за русскими, прикроет тыл. Русская контрразведка, судя по словам Вернера, настороже, и народная полиция, конечно тоже. Как он сказал: «Нас предупредили меньше рассказывать о том, чем занимаемся».

Итак, попробуем начать активные действия с добычи расчетов Вернера!»

Фомин застал Енока за весьма странным занятием — он сосредоточенно разглядывал какие-то каракули: головоногий человечек и над ним круг с шипами, изображающий солнце.

— Упражнение племянника, — сказал Енок. — Рисунок для дяди. Сунул мне в карман. Он сказал, что этот человечек — я. Похож? — Рассмеялся. — А как ваш сын?

— Спасибо. Растет, здоров, и тоже рисует картинки. Бабушка регулярно их присылает. Я почти год не видел своего Сережку. Надеюсь, к осени удастся побывать дома. Что новенького?

— Все, как обычно, геноссе Евгений. Жаль, что сутки нельзя увеличить ну хотя бы еще на три-четыре часа. В моей жизни столько времени ушло впустую — страшно подумать. Теперь наверстываю, учусь сам и других учу. По-доброму завидую тем, кто моложе. И говорят, нужно еще иногда отдыхать, развлекаться. Вчера удалось послушать в Потсдаме ваш знаменитый ансамбль Александрова — блестяще! Это искусство высшего класса. Пожалуй, ни у одной армии мира ничего подобного нет. Не знаю, можно ли кого ему противопоставить.

— А ведь пробовали… В сорок пятом году ансамбль Александрова выступал перед военнослужащими союзных армий. Генерал Бредли — вы знаете, конечно, начальник штаба американской армии, решил тоже показать класс. И не нашел ничего лучше, как на самолете привезти из Парижа скрипача Хейфица. Обрядил ею в солдатскую форму и выпустил на сцену, как представителя своей армии. Хейфиц, конечно, великий скрипач, но форма его сковывала, мешала, и выступление оказалось далеко не тем, какого можно было от него ждать.

Между прочим, недели три назад в Берлине я тоже приятно отдохнул. Во Фридрихштадпаласе посмотрел «Трехгрошовую оперу» Брехта в его постановке. Здорово! Да, времени, конечно, маловато.

— Брехт! Брехт! — наша гордость и надежда. Он закладывает основы реалистического направления в нашем театральном искусстве.

Зазвенел телефон. Енок с кем-то спорил, доказывал. А когда повесил трубку, убрал рисунок в стол.

— Ну вот и поговорить нам не дали о вещах приятных. Так что же, вызвать Циске?

— Подождите. У меня к вам очень серьезный разговор. — И Фомин изложил Еноку разработанный им и Кторовым оперативный план вербовки Штаубе.

— Думаю, что получится, — согласился Енок. — Я — за! И люди есть, которые справятся с этим делом. Через два дня выскажу вам свои соображения…

Потом привели Циске. Он вначале все отрицал. Бледный, едва сдерживая волнение, Енок стал напоминать ему о прошлых встречах. И тогда Циске прорвало. Злобно тараща глаза, он выкрикнул:

— Жаль, что я не узнал тебя там, в Заксенхаузене, красная собака. Ты бы ползал передо мною на коленях, моля о смерти, как о жизни.

Евгений видел, какого труда стоило Еноку удержаться и не вступить в перебранку с Циске, не реагировать на его слова. Енок надавил кнопку и вызвал конвоиров.

— Вот такие зверюги стерегли нас в лагере, геноссе Евгений, — сказал Енок, мало-помалу успокаиваясь. — Мы будем судить его в присутствии бывших узников Заксенхаузена — там, где он совершал свои злодеяния. Думаю, у него ненадолго хватит этой ярости. Он скиснет и еще начнет каяться. Будете разговаривать с Мюллером?