Иван Дорба - Свой среди чужих. В омуте истины

— Понимаю тебя, дорогой друг, понимаю! Полон сомнений был и я. Психология у нас, русских, своя, весьма отличная от Запада.

Не прошло и получаса, как, проехав по безлюдным улицам, мы поднялись по шикарной лестнице, вошли в главный зал «Эдуарда VII» и огляделись: народу было мало. Справа, ближе к оркестру, многие столы совсем свободны—видимо, места для немцев, слева нам помахал и заулыбался плотный круглолицый мужчина с тазами навыкате и чуть приплюснутым, начинав­шим лиловеть носом.

«Любитель красного вина», — подумал я.

Поднявшись, — он был среднего роста, — Рощин хлопнул по плечу Ивана, протянул и крепко, по-мужски, пожал мне руку, с любопытством оглядев с ног до головы.

—Здравствуйте, Владимир Дмитриевич! Вот вы какой! Слы­хал кое-что о вас. Надеюсь, расскажете, что сейчас творится в Белграде. Я ведь там бывал. Как смотрят сербы на альянс принца Павла с фюрером? Что думают русские эмигранты о скором его вторжении в СССР? Какова позиция ваших новопоколенцев? НТСНП? Верней, Байдалакова? Уважаемого и достопочтимого профессора Георгиевского? Ну, ну! Не сердитесь! Я ведь шучу. Лучше попробуйте вино, которое подают в нашем, правда, уже сейчас не совсем нашем, «Эдуарде», — и, повернувшись к подошедшему официанту, кивнул в сторону трех стоявших на столе фужеров:

— Репете!

Рощин был явно навеселе. Он сыпал остротами, порой из­битыми, но они не звучали у него плоско, а были неизменно к месту. И какой бы темы ни касался, неизменно был «на коне».

Мне нравились суждения этого писателя, бывшего корни­ловца, героя Ледового похода, на первый взгляд лишенные ло­гики; шутки со скрытой в глубине серьезностью; искренность, доходящая до дерзновенности, и вдруг появляющаяся в глазах хитринка. И где-то в подсознании мелькало непонятное чувство общности душ.

— За спиной сидит немец, — шепнул Рощин, взяв меня за руку, — он вас не знает? Только сразу не оглядывайтесь!

Как бы ненароком повернувшись, я узнал Гуго Блайхера.

— Не встречал этого типа в Белграде? — уловив что-то в моих глазах, спросил Иван.

На мгновение я заколебался, но все-таки сработала школа Околовича, который не раз твердил: «Контрразведчик должен обладать скромностью, терпением, сообразительностью, сме­лостью, изобретательностью, воображением, интуицией, рабо­тоспособностью, честностью и бдительностью по отношению к своим товарищам». И я ушел от прямого ответа:

— Встречал в Белграде при немецком посольстве некоего Ганса Гельма, сына извозчика, недоучившегося студента, зем­ляка и любимца Генриха Мюллера, шефа гестапо. Работал в Третьем отделе и курировал хорватскую организацию у статей, совершившую покушение на короля Александра в Марселе... Любопытно сравнить...

И в этот миг точно молния ударила. На меня нашло озаре­ние: душой сердцем я на стороне тех, кто любит Родину больше своего прошлого. Понял, чем живут сидящие возле меня люди, как идут на риск, желая перетянуть меня на свою сторону. И я, уже не задумываясь, сказал:

— Этого типа я знаю. Он был у нас в Белграде. Сейчас, видимо, занимает здесь высокий пост в Третьем отделе абвера. Зовут его Гуго Блайхер...

Рощин заерзал на стуле, потом положил свою руку на мою и, глядя в глаза, спросил:

— Простите за бесцеремонность, раз у нас дело пошло на откровенность. Скажите, с какой целью вы приехали? Белая эмиграция у нас во Франции в своем большинстве считает, что в случае войны с СССР надо помогать Родине. Таково мнение РОВСа, младороссов Казем-Бека, да и многих энтеэсовцев, а вот Байдалаков иного мнения, поэтому...

—Поэтому,—Катков вскинул руку,—случайно узнав о тво­ем приезде, вспомнилась наша лицейская дружба и захотелось вырвать тебя из когтей предавшейся Третьему рейху сволочи.

Пока я раздумывал, что ответить, к нашему столику подо­шел швейцар и, почтительно поклонившись, протянул Рощину записку. Взглянув на нее, он быстро встал и, поглядев на Кат­кова, сказал:

— В фойе ждет наша красавица. Сейчас ее приведу! Про­стите!..

Проводив своего мэтра взглядом, Иван поднял свой бокал:

— Давай, Володька, до дна! За нашу добрую старую друж­бу! — и я последовал его примеру. А он неторопливо намазал майонезом кусок рыбы, отправил ее в рот и, глядя в глаза, про­должал:

— Не думай, друг дорогой, будто мы не знаем, чем ты за­нимаешься в НТСНП. На твоем попечении охрана Политбюро Союза, а после отъезда Околовича,—контрразведка. А приехал сюда, полагаю, выявлять не согласных с установкой Байдалакова: «Против большевиков—хоть с чертом!» Связаться с абвером или гестапо и делать все возможное, чтобы не допустить при их помощи энтеэсовцам, да и прочим белоэмигрантам, вступать в ряды Сопротивления. И, конечно, выявлять их главарей, вроде «Кошечки», о которой я тебе рассказывал, или ее подруги Нины Поль...

— Иван!..

— Не перебивай, выслушай до конца. Сейчас она придет сюда. Услыхав, что мой товарищ приехал из Белграда, Нина заинтересовалась: у нее столько связано с Югославией, столько знакомых, добрых подруг... Получилось случайно, мир на этом стоит. Случайно узнал, что этот твой Блайхер сюда явился се­годня, и кто знает, какие случайности нас еще ждут! Она идет с репетиции, потом я отвезу ее домой и вернусь, а ты посиди с Рощиным, послушай его мнение, которое совпадает с мнением Бунина, Зайцева, Шмелева и многих других писателей. Поду­май, прислушайся к голосу совести, что говорит твоя дворянская честь. А потом...

— Кто тут приехал из Белграда? — услышал я до боли зна­комый голос, обернулся и вскочил.

Передо мной стояла Нина, я видел, как ее устремленные на меня большие голубые глаза расширились, засияли радостным блеском, потом стали синеть, тухнуть, наливаться холодом, от­чужденностью, а из полуоткрытых губ вырвался мучительный шепот:

— Владимир...

— Так вы знакомы? — удивился стоявший за ней Рощин.

— Ниночка... Ниночка... — сдавленно пролепетал я, не в силах оторвать взгляда от лица молодой женщины в расцвете красоты. И вдруг спазм сдавил мне горло, а на глаза набежали слезы. Чтобы их скрыть, я склонился и схватил ее руку.

Ее пальцы беспомощно легли на мою ладонь, словно искали защиты и не хотели уходить...

Рощин сначала с недоумением поглядывал то на меня, то на Нину, но потом, сообразив, что мы были не только знакомы, обернулся к Каткову и о чем-то с ним заговорил, деликатно давая нам возможность прийти в себя...

Прошло более пяти минут в полном молчании. Дар речи я обрел только за десертом. Нина слушала белградские новости и почти не задавала вопросов даже тогда, когда я заговорил об общих знакомых. И только временами останавливала на мне пристальный взгляд, когда я не смотрел в ее сторону.

После кофе, воспользовавшись паузой, Нина поднялась, с деланой улыбкой поблагодарила меня и поглядела на Каткова.