Анатолий Стась - Подземный факел

Шелест еще раз хмыкнул, взял со стола и взвесил на руке тугую пачку денег, перевязанную шпагатом.

— Сколько?

— Двадцать две тысячи, — ответил Петришин. Его левая рука, обтянутая черной кожаной перчаткой, глухо стукнулась о подлокотник кресла.

Шелест поднял на майора глаза.

Петришин нахмурил брови, перехватив взгляд полковника. Майора всегда раздражало, когда обращали внимание на его протез.

После боя в Гнилом Яру Арсений Петришин вернулся из госпиталя с пустым рукавом гимнастерки. Писал рапорт за рапортом. Просиживал в приемных. Посылал письма в ЦК комсомола. Дважды ездил в Москву. И добился своего: оставили на границе. Правда, характер службы пришлось изменить. Он просился на заставу, но генерал, решавший его судьбу, покачал головой: «Нет. Пошлем на другую работу. Дело для вас новое, но не святые горшки лепят. Войдете в курс, узнаете что и как. Ничего страшного нет. Опыт придет, было бы желание».

В те дни и встретился Петришин со своим новым начальником Терентием Свиридовичем Шелестом. Тот только что прибыл из Берлина, где работал в аппарате советской военной администрации.

Как-то, зайдя к Шелесту домой, Петришин увидел в раскрытом гардеробе на вешалке аккуратно выглаженный мундир с погонами полковника Войска Польского. На четырехугольной фуражке с высокой тульей отсвечивал серебром одноглавый орел.

Заметив, что лейтенант обратил внимание на этот необычный в квартире полковника наряд, Терентий Свиридович как бы невзначай прикрыл дверцу шкафа.

Уже позже Петришин узнал, что Шелест где-то в лесах Люблинского воеводства командовал партизанским соединением польских и советских патриотов. В этом ничего удивительного не было. Старый член КПЗУ [16] Коммунистическая партия Западной Украины. , рабочий-железнодорожник, Шелест был человеком необычной биографии. Его хорошо знали в партийном подполье во времена господства пилсудчиков. Он руководил комсомольскими ячейками на Волыни, был одним из секретарей окружкома партии. Когда фашисты подняли мятеж в Испании, Шелест бежал из Краковской тюрьмы и отправился в дальний путь. В Интернациональной бригаде знаменитого полковника Вальтера [17] Полковник, а затем генерал Вальтер — польский коммунист Кароль Сверчевский, участник Октябрьской революции, один из прославленных командиров интернациональных частей в Испании. коммунист с Западной Украины стал комиссаром батальона. У Терентия Свиридовича среди поляков много было верных, испытанных друзей.

Петришин в душе завидовал этому седому старому бойцу, не подозревая, что и на него, Петришина, тоже с восхищением смотрят молодые офицеры, которым выпало вместе с ним работать теперь, после войны.

Полковник набрал номер телефона.

— Задержанного — ко мне! — коротко бросил в трубку и повернулся к Петришину. — Что ж, посмотрим, какой ты психолог, Арсений Тарасович.

Дежурный сержант ввел высокого плотного мужчину. Шелест жестом показал ему на стул. Мужчина сел, положил руки на колени.

Майор сбоку видел большой мясистый нос, мохнатую бровь, заросшую щетиной щеку. Круглая лысая голова низко сидела на короткой багровой шее. Мускулы, выделявшиеся под узкой рубашкой, говорили о большой физической силе задержанного, хотя был он уже немолод.

— Фамилия? — перебирая на столе бумаги, спросил полковник.

— Панас Михайлович Кобец.

Задержанный ответил торопливо, с готовностью. Он погладил рукой свое блестящее безволосое темя. Толстые пальцы заметно вздрагивали.

Это было не совсем понятно. Майор Петришин ожидал другого. На Шелеста растерянность лысого, казалось, не произвела впечатления.

— Будем считать, что Кобец, — кивнул полковник. — Год рождения?

— Тысяча девятьсот четвертый, пан следователь. Старый уже, помирать скоро, а я еще надеялся… — Он осекся, испуганно глянув на полковника, думая, видимо, что тот перебьет его. Но Шелест молчал. Он слушал. На его лице промелькнула заинтересованность. Кобец заметил это, зашевелился, заскрипел стулом. — Виноват я, знаю… Судите. Зато дома теперь я, на своей земле. Может, еще вернусь, поживу немного. Пан следователь, я вам, как на исповеди, ничего не утаю. Не мог больше, измучился душой. Родной край во сне видел каждую ночь, бог святой свидетель.

Полковник сморщился, как от зубной боли.

— Авторитетный свидетель, ничего не скажешь… Оставьте, Кобец. Говорите, куда направлялись и откуда, что привело вас сюда.

— Домой я шел, на родную Гуцульщину. В Верхотурье родился, и могилы родителей остались там. Меня в селе, может, еще и не забыли, вы опросите людей, они скажут.

— Спросим, не беспокойтесь. — Шелест подпер рукой щеку, повторил: — Верхотурье, Панас Кобец, родился в 1904 году. Так? А теперь давайте условимся вот о чем. О своих сновидениях будете рассказывать потом. Сейчас говорите по существу, не отклоняйтесь. Я слушаю вас.

Кобец скорбно склонил голову.

— Хорошо, хорошо… Мне уже все равно. Записывайте, пан следователь. Родное село я покинул в двадцать втором. На заработки подался, на чужбину. Жил сначала в Чехии, потом у австрийцев. Если прикажете, опишу все, каждый свой день от рождения. В Чехии мыл вагоны, в Австрии полы красил, работал землекопом, по имениям нанимался. А годы шли. Началась война. Отправили меня немцы в Саарбрюкен, на литейный завод. Днем таскал чугунные чушки на спине, с ног валился, а на ночь — за колючую проволоку толкали. Били. Картофельной ботвой кормили немцы. Одним словом, была собачья жизнь. Не буду врать — пошатнулся. Не выдержал. Согласился записаться в их войско добровольно… Одели меня в немецкую шинель. Был я в зенитчиках, подносил снаряды. Этого не утаишь. Целых два с половиной года. Под конец войны стояли в Берлине. Когда начала подходить русская армия, убежал я на запад, в американскую зону. Занялся коммерцией. Но кем я там был для всех? Пришельцем, чужестранцем безродным. Кому не лень, тот и пинает тебя. Придушили налогами. Полиции каждый день взятку давай. А где возьмешь, чтобы давать?.. Одному не дал, другому — беда! Инспекторы явились, опечатали лавку. Обвинили, что торгую гнилой колбасой. Затаскали по судам… Тоскливо было на сердце. Часто вспоминал свой край, зеленые полонины. Потянуло на старости в родную сторонку, ой как потянуло, пан следователь! А как возвращаться? Если бы не та служба у немцев… Но что было, то было, деваться некуда. Решил перебираться через границу тайком, чтобы никто не слышал и не видел. Перейду, думал, на советскую сторону, перебьюсь где-нибудь год-два, а потом и домой, в свою хату… Семьи у меня нет, один как перст, кто старого спросит, где бродил по свету? Кому я буду нужен? Вот так и решил. Да глупство допустил большое. Прихватил с собой этот пистоль…