Алексей Ростовцев - Полковник советской разведки

– «Светлану» надо убрать, – то ли приказал, то ли попросил шеф наружи.

– Ну почему?!

– Вася, как ты не понимаешь, что это бл. дская связь, не имеющая никакого отношения к делу. Надо написать, что после ужина в парке «Блондин» поехал в свою бригаду, где и был сдан особистам.

– Александр Иванович, вы же сами меня учили: пиши все, что видел, никогда не лги, лучше некрасивая правда, чем красивая ложь.

– Ну, учил, учил… Здесь ведь особый случай. Ты пойми: Стекольников уважаемый человек, а его жену трахает пол-Карловки. Он же, бедолага, ничего про это не знает. После такой сводки их надо откомандировывать на родину. Будут великая вонь и не менее великий скандал. У Стекольникова братан в ЦК, у Маришки пахан в Совмине. Куда нам против них?.. Лет пять тому назад мы взяли одного щенка с поличным. Чистой воды шпион. Но и что ты думаешь? У него оказались нечеловеческие связищи. Задолбали нас звонками из высочайших инстанций: вы, мол, опричники проклятые, вам бы только сажать да казнить! Нет чтобы воспитательную работу с ребенком провести. Мальчик де оступился, поскользнулся… Мальчику-то было между прочим двадцать семь… Ну так как, Вася?

Никто, даже руководство самого высокого ранга, не имело право давить на сотрудника «семерки». Слишком многое зависело от того, что тот писал в своих сводках. Малейшая фальсификация могла сломать судьбы людей, привести к трагическим последствиям.

– Нет, – твердо ответил Вася, – я ничего не стану вычеркивать.

– Иди! – вздохнул Беглов и отправился за советом к Федорову.

У Александра Ивановича было конкретное предложение:

– Давайте переведем Кузовлева в хозяйственный отдел с повышением в должности. Будет закупать в Западном Берлине запчасти для наших иномарок.

– Так не пойдет, – решил генерал. – Мы его на учебу пошлем. В Москву, в Высшую разведывательную школу. Там через месяц вступительные экзамены.

– Да какой из него разведчик? Мал ростом, неказист.

– Канарис тоже был неказистым, а Мату Хари завербовал и сделал ее своей любовницей.

Беглов знал, что Канарис никогда не вербовал Мату Хари и не был ее любовником, но он знал также и то, что спорить с начальством контрпродуктивно, а потому смолчал.

– Особо отметьте в аттестации Кузовлева такие его качества, как честность и принципиальность, – продолжал Федоров, – таких же качеств, как дурость и упрямство не выпячивайте. И чтоб завтра духу его в Берлине не было…

Вася успешно окончил разведшколу, получив диплом юриста-международника. Дослужился между прочим до полковника. Отдел возглавляет в разведке. И если вы когда-нибудь встретите в Ясенево невидного человечка с родинкой под правым глазом, – это он и есть. Вот такие пироги, дорогой мой читатель!

Дядя мой Константин Григорьевич почти всю свою трудовую жизнь ходил в больших начальниках. Строил какую-то железную дорогу на Дальнем Востоке, был председателем облисполкома (а по-нынешнему – губернатором) в большом сибирском регионе, руководил главком в столице. Под старость купил дом в курортном городке Нарзанске на Северном Кавказе и уже совсем было собрался принять обличье тихого неприметного пенсионера, но тут партия швырнула его на новый ответственный участок – он стал председателем горисполкома, то бишь мэром Нарзанска, и проработал на этом посту почти пятнадцать лет. Умер Константин Григорьевич совсем недавно, прожив без малого девяносто годов.

Я люблю Нарзанск не только потому, что жил там в детстве, и не только за то, что над ним витает дух Лермонтова, но и за то, что он хранит память о дядюшке Константине Григорьевиче, добром мудром веселом старике, знавшем Нарзанск, как знают собственный двор, и всегда готовом рассказать массу былей и небылиц о своем городишке и его обитателях.

Мне нравилось гулять с дядей по Нарзанску. Константин Григорьевич болтал без умолку, а я слушал и запоминал.

– Вот здесь, – рассказывал дядя, тыча палочкой в сторону ажурного мостика, переброшенного через горный ручей, – Лермонтов повстречал графиню Ростопчину. Она была холодна с ним в тот день… В этом доме Чехов писал «Даму с собачкой». Занятно, а? Жил у нас, а писал о Ялте… Тут пел Шаляпин… Тут останавливался Рахманинов… С того балкона читал стихи Маяковский… В том санатории, что на горке, Станиславский сочинял книгу о своей системе… А вот на этих лужайках и тропинках Коротышка обхаживал Андропова…

Коротышкой дядя называл своего бывшего секретаря обкома КПСС, неказистого болтливого мужичка с лицом деревенского придурка, развалившего хозяйство области, мужичка, который, благодаря выдающимся холуйским способностям, вознесся на невиданные высоты, оказавшись вроде бы ни с того ни с сего у кормила величайшей из империй…

Я и без дяди знал, что Андропов сильно болел и часто ездил на лечение в Нарзанск. Коротышка бессовестно использовал болезнь могущественного члена Политбюро и шефа КГБ в корыстных целях. Он, как комар, вился вокруг Андропова, выстилался перед ним сухим листом, рассыпался мелкий бесом. Это было отвратительное зрелище. В дядиных альбомах я видел снимки, которые запечатлели Коротышку, изгибавшегося в наираболепнейших позах перед сильным мира сего, и Андропова, с любопытством взиравшего на пигмея с высоты своего внушительного роста.

Пигмеи любят власть и, как правило, достигают ее, говаривал дядюшка. Коротышка достиг. Этот фигляр и пустомеля был неплохим актером. Он умел казаться работящим, энергичным, напористым. В конце концов, Андропов составил ему протекцию для перевода в Москву. Дальнейшее было делом техники, ибо старые впадающие в маразм байбаки из Политбюро быстро один за другим выходили в тираж. Власть должна была автоматом достаться самому молодому и здоровому.

Однажды дядя – это было уже в начале девяностых годов – предложил мне экскурсию по нарзанскому кладбищу. Показал, между прочим, место, где будет лежать он со своей старухой, а остановился у весьма любопытного захоронения. Мне сразу стало ясно, что это и есть главная цель экскурсии. На территории в добрых полторы сотки был по всем признакам недавно выстроен то ли мавзолей, то ли мемориал. Мы прошли под арку высокой ограды, сложенной из каменных блоков, и увидели над массивным серым гранитным надгробием обелиск из черного мрамора, на котором была выбита какая-то пространная надпись на армянском языке, а чуть пониже золотом сверкала крупная кириллица: «Манукян Сурен Гургенович (1918–1992)». Еще ниже снова кириллица: «Он любил жизнь и умел жить». Хозяин могилы, изваянный из белого мрамора, расположился перед обелиском. Он сидел в кресле в позе весьма непринужденной. На нем были свитер и джинсы. Каменное лицо добродушно улыбалось. Я тоже улыбнулся, увидев на ногах скульптуры домашние шлепанцы. У подножья памятника вился под легким ветерком Вечный огонь. За обелиском умиротворяюще шелестел и булькал многочисленными струями и струйками невысокий, но очень красивый фонтан. К ограде с внутренней стороны примыкали одна против другой две беседки, где можно было посидеть, отдохнуть, поразмышлять о космосе и помянуть усопшего, тем более что початые и непочатые бутылки с коньяком стоили тут в изобилии. Я забыл сказать о том, что могила Манукяна была буквально завалена свежими цветами. Родственники и близкие его не забывали.