Иван Неручев - Особо сложные дела

— Веру? — В голосе лейтенанта она почувствовала не то насмешку, не то удивление. Значит — ошиблась.

— Правильное ее имя — Вероника…

И Вероники у них нет. Дом № 20 — совсем крохотный, всего из трех комнат. В одной живут хозяева, старик и старуха, две других занимают они, военные. Да и вся Первомайская — небольшая улица, они давно здесь расквартированы и знают на этой улице всех местных жителей. Ни Веры, ни Вероники здесь нет. Может быть, она ошиблась в имени, а быть может и не только в имени?.. И лейтенант многозначительно пожал ее руку.

Она решила воспользоваться этим намеком: да, отчасти он прав — никакой девушки ей не нужно, никого она на Первомайской не знает; и улица ей нужна другая, и дом номером другой… Так и быть, она будет откровенна: тайное свидание с любимым, с одним военным, которого знала еще в детстве, с которым долго не виделась, а теперь встретилась совершенно случайно, и он ее пригласил. Муж ревнив и деспотичен, если узнает — прибьет… Язык ее заплетался, она и сама понимала, что говорит не то, но потребность оправдаться в глазах опасного человека заставляла ее продолжать… Сейчас она даже не помнит всего, что тогда говорила. В конце концов, попросила лейтенанта оставить ее в покое. Нехорошо приставать к одиноким женщинам!.. Резко освободив руку, она сделала попытку уйти. И тогда услышала:

— К сожалению, я вынужден задержать вас. Сами понимаете, такое время…

— Да вы с ума спятили, молодой человек!

— Не знаю… Может быть, я и неправ… — Лейтенант, подумав, продолжал: — Где бы нам лучше провериться? Вы особистов не боитесь?

Ей ничего не оставалось, как решиться на крайность. И она решилась: с криком о помощи вцепилась в своего смертельного врага, стала царапать ему лицо, руки, кусалась, стонала. А когда подошли какие-то люди, рыдая заявила им, что лейтенант хотел ее изнасиловать. Их немедленно отправили в прокуратуру… Она повторяет еще раз: до сих пор, даже в нынешнем ее трагическом положении, она не может без стыда и сердечной боли вспомнить об этой дикой выдумке. Она прибегла к ней просто инстинктивно, когда почувствовала опасность, но раскаялась не сразу… Нет, нет, насилия к ней не применяли и не запугивали, просто настойчиво допрашивали — и только.

В прокуратуре она заметила к себе сочувствие. С ней обращались подчеркнуто вежливо и как с женщиной и как с… потерпевшей. Совсем иначе отнеслись к лейтенанту. Его сдержанные объяснения подвергли ядовитому и даже грубому сомнению. И всё же она боялась, что не сможет довести до конца так удачно начатую роль, — где-нибудь сорвется. Пока выясняли личность лейтенанта, она лихорадочно подбирала подходящие ответы на вопросы, которые непременно ей зададут, и зададут немедленно. Надо убедительно объяснить, куда и зачем она шла. Почему по-разному отвечала лейтенанту… Впрочем, это ее дело, не хотела говорить правды. А что касается цели… Просто гуляла, вышла подышать свежим воздухом, и он пристал. Хотела по-хорошему избавиться, вежливо, просила, умоляла — ничего не помогло. Спасибо, подоспели прохожие… Всё получалось логично, стройно, доказательно.

Началось следствие. Оно велось быстро, горячо. Ни одному слову лейтенанта-артиллериста не верили, каждое ее слово принимали за истину. Во многом этому способствовал сам лейтенант: он вел себя не только гордо, но и дерзко, обзывал следователя то чернильной душой, то мокрицей; короче говоря, между ними происходили беспрерывные стычки, пока в дело не вмешалась какая-то другая, непонятная ей сила: заменили следователя, с лейтенантом стали обращаться мягче, но допрашивали его всё же как обвиняемого. Она тоже решила изменить к нему отношение. Ей надоела игра…

Нет, это не то слово. В ее сердце поднялась буря, если угодно, буря сострадания к несчастному молодому человеку, полному сил, энергии, чистому и честному воину. А какой он был гордый, независимый. Ведь если она не раскается, не скажет правды, он погибнет. И она раскаялась, подробно рассказала о работе своей и мужа, с начала и до конца. Больше того, она активно помогала поймать мужа. К сожалению, из этого ничего не вышло: он бесследно исчез, видимо, перебежал к ним, к своим повелителям и покровителям… Он будет жить. Это очень обидно, хотя она и любит его попрежнему.

— Вы говорите о своем раскаянье… Но ведь оно появилось после того, как следователь, доверяя вам, всё же решил поближе познакомиться с вами?

— К сожалению, эти моменты совпадают.

Подсудимая замолкла. За всё время своих показаний она так и не изменила театральной позы. Правда, глаза смотрели теперь по-иному: беспокойные огоньки погасли, пустой взор скользил по лицам судей, голос постепенно угасал.

В конце своей «исповеди» женщина уже не говорила, а шептала.

Председательствующий спросил:

— Почему вы мало рассказали о записной книжке мужа? Прошу вас, подсудимая, осветить подробнее эту сторону вашего дела. Где обнаружена книжка? Можете ли расшифровать ее записи? Известно ли вам ее содержание?

— Записная книжка, действительно, принадлежит моему мужу. Ее я увидела впервые в тот день, когда муж сделал признание и, без моего на то согласия, объявил меня своей помощницей. Книжку обнаружили при обыске, в моем чемодане. Как она там очутилась, понятия не имею; муж был очень осторожен и аккуратен во всем, что касалось его работы… Расшифровать записей я не могу: не знаю шифра.

— Ясно. Теперь скажите, вы переписывались с дедушкой?

— Да.

— С какого времени и как часто?

— Сразу же после смерти матери. Я написала ему о случившемся. Он ответил. Приглашал к себе, обещал большое наследство. У него, кроме меня, никого нет. Переписывались мы не часто.

— Материально он вам помогал?

— Обещал, но я в этом, как вам известно, не нуждалась. Просила его не беспокоиться…

— Понятно… Сколько же вы с мужем накопили денег и где их хранили?

— Около 80 тысяч рублей. Хранил муж, но не думаю, чтобы в сберкассе. Это могло бы вызвать подозрения… По правде сказать, меня это тоже мало интересовало.

— Но вы свободно пользовались этими деньгами или были ограничены?

— Совершенно свободно. Признаться, я жила очень хорошо.

— Можно, следовательно, сделать вывод, что вы изменили Родине обдуманно и корыстно?

— Гражданин председатель, это так и не так.

— А как же иначе! Вы передавали врагу ценные секретные данные. За это враг платил вам деньги, и вы их расходовали, без ограничения, на свои нужды. Как это назвать? Это и есть предательство и шпионаж. Так или нет?

— К сожалению, так…

На вопросы прокурора подсудимая ответила:

— Всё же я считаю, что добровольно отступила от ложнообличительной позиции в отношении лейтенанта. Повторяю, мне стало его жаль. Да, я не отрицаю, что исчезновение мужа и обнаруженная у меня записная книжка с зашифрованными секретными данными по моей работе — серьезная улика против меня. Но я еще и еще раз категорически утверждаю, что не это толкнуло меня на раскаяние. Согласитесь, гражданин прокурор, что мне лучше знать свои мысли и переживания…