Шамиль Идиатуллин - За старшего

Фигурку Глухова Расти, поколебавшись, принял на хранение в долгом ящике. Глухов, насколько понимал Расти, сейчас находился в паре сотен километров от Чулманска и, скорее всего, садился в поезд до Москвы — а оттуда отпрыгнет в самое глухое и безопасное место мира. Дорога ему пухом. Из всех сетей и ото всех контактов Глухов ушел надолго, но вернется. Рано или поздно. Так или иначе. Коммуникативный профиль, в том числе сетевой, составлен. Месяца через три проверим.

Расти вернулся к проплешине, оставшейся после сноса «звездочки». Рядом, как раз во Дворце правосудия, несчастная красавица Новикова вместе с неудачливым болельщиком Газизовым по пятому кругу пересматривали ролики, на которых Вячеслав Забыхин, даже не мечтающий о сибазоне, кривясь, излагал подробности организации и совершения убийства Фираи Неушевой и попытки убийства Юлии Большаковой, а также мошенничества с целью овладения имуществом «Потребтехники». Терзали несчастных следаков и письма, присланные Расти на ящик Артема Терлеева. В письмах были перечислены связи «звездочки» с заказчиками и местными пособниками, включая номера задействованных телефонов. К тексту прилагались ссылки на файлораздачи с записями прослушки «звездочки», расширенными вариантами роликов и некоторыми рабочими материалами к ним. Очевидные соображения о том, что где-то могут храниться и другие копии, не говоря уж об оригиналах записей, должны были стимулировать розыскную способность Газизова с подчиненными. Ну и неспособность завешивать дело на середине.

В Газизове-то Расти почти не сомневался. А вот разные добро- и недоброжелатели, наблюдатели и вершители, следившие за чулманскими потягушками и перестрелками с обоснованным интересом, при таком раскладе должны были устремиться к скорейшему и непыльному доведению дела до победного конца, рассадке стрелочников и переходу противоборствующих сторон в привычное состояние пусть вооруженного, но нейтралитета.

Воюющие стороны, насколько мог судить Расти по косвенным признакам и слабым сигналам, в это время как раз заседали где-то в ближнем не всем Подмосковье, пили что-то благородное — в их понимании благородства — и вели беседы, оценивать которые следовало с той же оговоркой. Непосредственной угрозы Неушеву они пока не представляли, так что не страшно.

Зато Артем Терлеев был по-прежнему страшен, но сейчас еще и сосредоточен. Он спокойно выслушал новости о штурмах, задержаниях и признаниях, рассеянно порадовался тому, что комитет оплатил ремонт и перегон машины в Чулманск, облегченно попрощался с гостями и снова побрел этажом ниже, в реанимацию. Первый раз Терлеева не пустили дальше стола дежурной сестры, второй раз он прорвался к палате Большаковой. Успех следовало развивать. Пусть. В сказки про Спящую красавицу и волшебный поцелуй Расти последние лет сорок не верил, но чужую веру уважал.

Расти собрал в кучу следаков, чиновников, высокотехнологов, инновачечников — всех, кто проходил по разряду «угрозы Неушевым второго порядка», — и снес. Вопрос закрыт. Пусть обсуждают параметры нейтралитета дальше.

Было опасение, что несчастная «Потребтехника» в параметры снова впишется слишком криво. Но тут Расти ничего поделать не мог. Сабир-абый сам должен отковать свое счастье в нужной форме и сам решить, как, зачем и с кем он будет развивать завод. Как и зачем, в принципе, понятно: Неушев, в конце концов, бизнесмен, а выпуск «Морригана» здесь и сейчас представлялся сугубо выгодным и перспективным предприятием.

А вот с кем — касается и Еремеева, и Захарова, и даже Шестакова. Впрочем, Шестаков уже определился. Он отошел наконец от LastMinuteCleaner, к которому оказался гипервосприимчив (секретарша Шестакова, получившая такую же дозу неделей раньше, когда Расти ставил «жучки» в кабинете директора, пришла в память и чувства в совершенно штатном режиме) и сейчас сумрачно бродил по пустой служебной квартире, пытаясь сообразить, все ли вещи уложил в чемодан. Сообразить было несложно, учитывая, что вещей у Шестакова исторически почти и не водилось. Пара костюмов, пучок рубашек, мыльно-рыльные принадлежности, три кредитки да пара грошовых безделушек, привезенных заботливой дочкой из Европ. Цену им Шестаков знал, но расстаться не мог.

Расти закрыл окошко «Потребтехника» и снес.

Осталось единственное окошко — «Неушевы». Неушевы сейчас, скорее всего, сидели за столом и были, скорее всего, почти счастливы — насколько это возможно. Все — Гульшат, Айгуль, Вилада, Сабир-абый и Мыраубай, конечно. Это было не совсем правильно, сорок дней все-таки. Но они почитают завтра, Расти слышал. Надо тоже почитать, подумал Расти.

Завтра. Вернее, послезавтра, когда дома буду. Пусть душе Фирая-апы будет спокойно. Она была очень красивой, очень доброй, очень хорошей женщиной, очень счастливой и очень несчастной.

Незнакомая мне девочка Юля, говорят, тоже была красивой, доброй и хорошей и не успела стать ни счастливой, ни несчастной, ни, по большому счету, женщиной. Пусть успеет, как-нибудь. Пожалуйста. За это почитаю тоже.

Расти закрыл последнее окошко, подумал и почти уже снес его навсегда. Помедлил.

И тут накрыло. Страшно, до судороги, до срыва ногтей и лопанья кожи захотелось зажмуриться и заорать, затопать и выдавить из себя, как гной, нагромождение последних дней, скомканную паутину комбинаций, отношений, диалогов, людей и ролей, бессонные ночи, словно прихватившие каждую мышцу оберточной бумагой, пульсирующую боль в проткнутой ноге и глухой ужас отлично продуманных, структурированных и постоянно караулящих рядом с бровью ответов на вопрос «А если попадусь?». Что будет с ним, с женой, с сыном, с жизнью, на которую давно плевать, но на которой висит слишком много дорогих обременений?

Пускать эти ответы в голову нельзя — захлебнусь и сгину. Топать и орать нельзя — удивятся и успокоят. Даже жмуриться нельзя — могут запомнить. А меня нельзя запоминать. Меня нельзя узнавать. Меня нельзя поймать.

Я сейчас сдохну.

Нет не сейчас. Рано. У тебя еще плечо не сформировалось. Терпи. Сейчас все пройдет. Не может не пройти. В Турфане прошло, и в Герате прошло, и в Пули-Чархи, и в Скрабсе, и везде. Здесь тоже пройдет. И я буду жить дальше, раз уж должен сыну и жене. Что бы и кто бы себе по этому поводу ни думал.

Расти снес последнее окошко и открыл глаза.

— Что-нибудь еще желаете? — спросила милая девочка с узенькой серебристой табличкой «Эльвира» на груди.

— Нет, спасибо, дочка, двадцать лет такой вкусноты не ел, — честно ответил Расти по-татарски, запнулся, потому что забыл, как будет «счет». Улыбнулся и показал, что пишет.

Девочка улыбнулась в ответ, убежала и тут же вернулась с папочкой. Милая какая.