Леонид Могилев - Век Зверева

И если Бухтояров уже вошел в игру, то именно на хуторе он должен был каким-то образом обозначиться. Информация о том, что произошло с Чапасом, к нему ушла, хотя кто у нас был человеком Бухтоярова, нельзя было даже догадываться. Это был кто-то на самом верху. То есть играть предстояло с открытыми картами. Господин Ши пока не проявлял активности, регулярно посещал государственную службу, из Москвы не отлучался, ничего интересного, по разговорам, которые нам удалось прослушать, не произнес.

…Озеро перед закатом, красное и бездонное, легло возле ног. Бренный пятак, падая за лес, выплеснул эту краску, наверное наиглавнейшую краску мироздания, и контуры сосен, и кучевые облака этого дня были просто-напросто трагическим антуражем ежевечернего падения в бездну… Дело житейское. Если бы еще утром подняться.

— Ну, как жил без меня, что поделывал? — спрашивала Люся Печенкина Ивана Пирогова.

— Служил.

— И как служба?

— Все пропили и флот опозорили.

— Ваня. Ты не переживай. Все скоро наладится.

— Тещу мою как по отчеству?

— Она пока не твоя…

— Так что, есть варианты отхода на заранее подготовленные позиции?

— Ни позиций, Ваня, ни отходов. Ты вот получишь жалованье в следующий раз и отправишься во Львов.

— Во Львов я теперь отправлюсь только в составе штурмовой группы.

— Ты, Ваня, империалист.

— Я поэт.

— Прочти, Ваня, стихи.

— Вернусь со Львова.

— А картошку в золе если?

— Можно на сковороде. Газ есть.

— Я в золе хочу.

— В фольге?

— Ты поэт или менеджер?

— Я офицер.

— У вас что, в уставе записано, чтоб в фольге?

Иван обиделся. Он ушел в дом, вернулся с бутылкой коньяка. Много чего он прикупил сегодня, и миллионом стало меньше в его новом бумажнике. Пикник этот на закате становился для него таким важным.

Страны, ночлежки, попутчики — кто там с надеждой на лучшее?

Иван нашел среди всякого хлама на чердаке маленький складной столик, очевидно для пикников. Каркас был в полном порядке — хорошее дорогое дерево. Но ткань выцвела. Когда-то на ней были вышиты птицы, похожие на райских. Он разлил напиток плотного цвета и достойного вкуса в граненые стопки. Себе до края, женщине на треть.

— Лей до края, Ваня.

Он налил.

Годы, сгоревшие заживо. Бар называется «Анджела». Была когда-то такая песня в исполнении зарубежного певца, примерно Азнавура или около того. Помнишь дождливое лето? Женщина, умница, узница. Бармен нам ставил кассету с одноименною музыкой.

Это все зажило порезами. Все, что было отпущено тебе. Теперь есть только предсумеречное озеро в Пруссии, но, впрочем, и Пруссии никакой нет. Есть невыплата денежного довольствия и корабли, как консервные банки на складе.

— Кто у тебя? Сын?

— Хотела дочку. Вышло все наоборот. Чего ж ты тогда не пришел?

— Так ведь и тебя там не было.

— А может быть, и была.

— Выпьем еще?

— Только по полной.

— Это меня уже радует.

Дом. Вот только электричества нет. Но жил же тут этот немец? Проживу и я.

Наши транзитные визы кончатся завтрашним утром. Ночь, революции, кризисы. Все уже было как будто. Берег качнется, растает. Берег и Бог не у каждого. Чао, бомбино. Светает. Свет называется…

Но нет. Пошли в болота, пошли уверенно, а дорога туда непростая. С налета можно очень просто ухнуть в трясину. Но вот прошли и остались там. Оперативники из СМЕРША потом разделили всю территорию на квадраты, чуть не метровые, и прочесали все, досконально. Я читал отчет, рапорты, говорил с оставшимся бывшим капитаном Петровичевым. Оружие, личные вещи, оперативные карты. Дело было летом, стояла жара, и они готовили еду на маленьких костерках, по всем правилам, в яме и с искусственным дымоходом, прикрытым травой. Но когда их брали, из трубы в доме шел дым. Остатки золы, четвертушка бумаги. Было решено, что это горели личные документы.

Некоторое время на хуторе сидела группа, потом за ним аккуратно присматривали. И ничего. Затем дело забылось. Забылось напрочь. Другие были заботы. Но, к счастью, рукописи не горят, а архивы — не всегда. Кажется, настало время пересмотра традиционных ценностей, и хутор этот стал ценен снова.

Оставить сладкую парочку в одиночестве вкушать райские яблоки — означало подписать им приговор. Когда идет настоящая игра, такая мелочь, как жизнь офицера-неудачника и какой-то Люси Печенкиной, в расчет не берется. Но зачем еще одна невинная кровь.

Чапас — случай особый. По большому счету, он заслужил это шило в срамном боксике. И, возможно, Иван нам мог бы помочь. Он прекрасно знал предмет общего интереса — хутор.

И наш человек отправился объяснять некоторые обстоятельства Ивану Ивановичу. Только опоздал несколько.

Нового гостя Пирогов обнаружил уже тогда, когда к схрону, где карабин армейский, было отправляться поздно. Как будто из-под земли возник мужик лет так тридцати пяти, плотный, в очках, в туристском обмундировании и сапогах кирзовых, поношенных и ловких. По тому, как сидели эти сапоги на ногах незнакомца, как подогнаны были, как укорочены голенища, он догадался, что человек этот не штатский, по крайней мере в прошлом.

— Зворыкин, — сказал он вместо приветствия и протянул руку.

— Вы по какому вопросу? Это частное владение.

— Вот именно по вопросу владения. Кстати, у меня рекомендации. От Стасиса.

— Чапас, что ли, дорогу показал?

— Он уже не покажет.

— Что еще такое?

— А вот газетку посмотрите.

«Вчера в здании железнодорожного вокзала было найдено тело…»

— Вот его документы. Временно изъяты из дела, под расписку. Вот фотография трупа. Узнаете?

Иван Иваныч взял и то и другое и прислонился к стене коровника, возле которого стоял.

— Вы из милиции, господин Зворыкин?

— Для милиции это слишком мелкое дело. Пришлось его забрать.

— Из Комитета?

— Вам-то какая разница? Считайте, что из военной разведки.

— А может быть, вы Стасиса зачистили и теперь за мной пришли.

— Сердце мое, друг сердешный. Вот удостоверение. Это, понятно, не истина в высшей инстанции. У вас здесь магнитофона нет?

— У меня радио с аккумулятором.

— Не страшно. У меня диктофон хороший. Вы Чапаса голос хорошо помните?

— Изрядно.

— Ну вот и послушайте одну оперативную запись. Ему приказано вас, сердце мое, как вы выразились совершенно справедливо, зачистить. И аванс был получен. Три тысячи марок.

— Всего?

— Потом еще столько же.

— И все?

— А вы думаете, что стоите больше? За подругу вашу еще добавят. Она, кстати, где сейчас?

— Спит. Легли поздно.

— Зачем вы, Иван Иваныч, привели даму сердца на бесхозный хутор?

— Хутор мой. Я на него бумаги выправлю.

— Уже не выправите. Он уже принадлежит другому человеку. А настоящий его хозяин Лемке Отто Генрихович.