Лев Овалов - Приключения майора Пронина (сборник)

Вечером пришел Виктор – ничего не приметил. На ночь я пошел бродить у околицы – тоже напрасно. Утром опять Виктор меня сменил…

Вскоре прибежал запыхавшийся, еле отдышался.

– Ушли! – говорит. – Пошел с ружьем, с собакой, с каким–то парнем. В лес. Идем–ка…

– А это вы напрасно тревожились, – говорит хозяин. – Это он с сыном белку бить ходит. За ними и следить не надо. Зимой Афанасьев или в Петроград ездит, или по белку ходит, только и всего. Охотники они с сыном не ахти какие, а все–таки на воротник да на шапку набьют зверя за зиму.

– Что ж это вы мне раньше не сказали, – говорю хозяину. – Я тоже люблю с ружьем побаловаться. Здешние места должны они знать, вот мы и пойдем завтра в ту же сторону.

Пообедали мы. Послал я Виктора снова на улицу.

– Как вернутся, лети ко мне.

Часа через два прилетает мальчишка.

– Вернулись!

Забрали мы с Виктором лыжи, и огородами – за околицу и в лес.

Идем по лесу. Сугробы волнами выгибаются. Разлапистые темно–зеленые ели точно присели на зем‑' лю и прикрыли ее пушистыми своими юбками. Голые березы ввысь рвутся, и белые их стволы на синеватом снегу кажутся розовыми. Тишина стоит необыкновенная, как в театре перед поднятием занавеса. Вот–вот все сейчас запоет, заиграет. Только где–то в отдалении скрипнет сучок и что–то хрустнет, точно кашлянул кто.

Указал мне Виктор на лыжный след – легкий такой, бегущий. Сразу видно, что хорошие лыжники шли. Двое. А рядом мелкие и частые лунки – собака бежала. Идем мы по следу, быстро идем, и даже мне, отвыкшему в городе от лыж, идти легко–легко – так кругом хорошо и привольно.

Километров пять мы так пробежали. Вдруг Виктор хватает меня за руку.

– Бей! – говорит. – Бей!

Указывает на высокую ель – на макушке, в ветвях, белка скачет.

– Снимай ружье!

Стряхнул я его руку со своей.

– Эх ты, чекист! – говорю. – Ты уж прямо из деревни с песнями выходил бы да Афанасьевых бы позвал на прогулку.

Смутился он…

Достал я карту. Граница должна быть близко. Прикинул на глаз: километра два остается. Лыжня тут в овражек пошла… Небольшой такой овражек, но крутой и кое–где даже обрывистый.

Спустились мы с Виктором вниз. Оборвался лыжный след, никуда больше не ведет. Не прыгали же они отсюда по воздуху! Дно в овражке утоптано. Сломанная ель валяется. Постукал я по стволу – не выдолблен ли. Нет, звенит, на дрова просится. Пошныряли по овражку – все находки: снег да кусты под снегом.

– Пошли обратно, – говорю. – Ничего не понимаю.

И действительно ничего не понимаю. По моим соображениям, или Афанасьевы должны где–нибудь границу переходить, или к ним с той стороны кто–нибудь приходит, а лыжня явственно обрывается – и никакого следочка.

Направо, по карте, озеро, налево, отмечено у меня, застава. Дай, думаю, схожу к браткам, предупрежу о своих поисках.

Заставу мы нашли скоро, почти не плутали. Познакомился я с начальником, показал документы. Он был уже предупрежден о моем приезде… Поделился я с ним своими подозрениями, но отнесся он к ним недоверчиво. Граница тогда не так отлично, как теперь, охранялась, и людей было поменьше, и опыта не было, но самонадеянным он оказался человеком!

– Не могли мы не заметить, – говорит, – если бы кто–нибудь границу перешел.

Пожелали мы с ним друг другу успеха, и пошел я с Виктором опять к себе в Соловьевку.

Вернулись домой поздно, ночь уже наступила, не успели отдохнуть, разбудил я Виктора.

– Вставай, – говорю. – На работу пора.

Ничего! Малый мой кубарем с лавки скатился, ноги в валенки, ополоснулся водой – рукой по лицу раз–раз, умылся, точно кошка, натянул шубейку и говорит:

– Пошли.

На улице звонкий декабрьский мороз. Ночь на исходе. Звезды гаснут медленно, неохотно. Небо сереет, становится сизым. По снегу тени бегут, точно птичьи стаи низко–низко над землей летят. Порошит снежок.

Это совсем нам на руку. Все следы заметет, в том числе и наши. Однако, идя к овражку, сделали мы здоровый крюк и подошли совсем с другой стороны, чтобы ненароком Афанасьевы не заметили чужих следов.

Выкопали мы себе с Виктором нору в снегу, поодаль, на верху оврага, и запрятались вроде медведей.

Весь день просидели, и хоть бы какой–нибудь зверь в овражек для смеха забежал. Хорошо еще, что мясо и хлеб захватили, по крайней мере не проголодались. Сидим, перешептываемся, прячемся, – а от кого? Вокруг ни души. Прошелестит в воздухе птица, упадет шишка, и опять сгустится лесная зимняя тишь.

– Долго так сидеть будем? – спрашивает Виктор. – От тоски сдохнешь.

– Терпи, брат, – говорю. – Назвался груздем – помалкивай. Думаешь, чекистом быть – так только и дела, что стрелять да за бандитами гоняться? На всю жизнь терпеньем запасайся!

Вернулись вечером в деревню несолоно хлебавши.

На исходе ночи снова бужу Виктора.

– Пошли опять.

На этот раз поленивее малый одевался. Сидеть сиднем в снегу целый день, конечно, не ахти какое веселое занятие.

Добрались до своего блиндажа, забрались туда, с утра скучать начинаем.

Но ближе к полдню слышим – голоса. Притаились мы. Виктор замер как белка в дупле. Приближаются люди. Смотрю – спускаются в овражек. Афанасьев! С ним его сын, – парню лет девятнадцать, а покрупнее отца. Позади собака.

Не приходилось мне еще таких собак видеть. Овчарка… Но какая! Рослая, морда волчья, грудь широкая, крепкая, сама поджарая, передние лапы как хорошие руки, а задние породистому коню впору… Идет пес сзади, нога в ногу с людьми, морду не повернет в сторону!

Откуда, думаю, у псковских мужиков такое сокровище?

И тут у меня дыхание перехватило. Остановился пес, повел носом, и показалось мне, будто шерсть на нем слегка вздыбилась. Почуял чужих, думаю, бросится к нам, и все пропало. Но, должно быть, уж очень вымуштрован был этот пес – повел носом, – и опять за своими спутниками, как ни в чем не бывало.

Спустились Афанасьевы в овражек. Старик снял ружье, прислонил к поваленной ели, сбросил на снег ягдташ. Потом отошел с сыном в сторону, присели они на корточки, в снегу чего–то копаются. Из–за своего прикрытия не очень хорошо мог я рассмотреть, что они делали. Будто палки какие–то из–под снега достают. Потом вернулся старик к ягдташу, порылся в нем – опять чего–то колдует. Пес стоит у ружья, не шелохнется. Встал старик, бросил перед псом кость. Покосился на нее пес, но не трогает. А старик и не смотрит больше на собаку. Подозвал сына, смахнули они со ствола снег, сели рядышком и разговаривают о чем–то. Смотрю и не понимаю… Что такое?

Вдруг откуда–то совсем издалека собачий лай послышался. Пес сразу встрепенулся, но не двигается.

Тут старик не спеша достает из кармана старинные такие часы луковицей, смотрит на них, подходит к псу и коротко говорит: