Владимир Прасолов - Северный ветер

В середине ноября Владимир Арефьев выписался из госпиталя и даже успел на несколько часов заскочить к своим. Пока он добирался, не узнал Москвы, пустой и холодной, с заклеенными крестами окнами и заложенными мешками с песком витринами магазинов. Ежи из кусков рельс и баррикады перегораживали широкие проспекты. Редкие прохожие, казалось, кутались, прячась не от холода, а от страха.

«Что же будет?» — висело в холодном воздухе, крутившем снежные вихри из мелкого, хрусткого от мороза снега. Этот снег забирался под воротник, таял и холодил шею.

Владимир прошел сквозь разом замолчавшую и расступившуюся при его приближении очередь у продмага и свернул в проулок к своему дому.

Радости-то было! Все суетились, пытаясь хоть как-то угодить фронтовику. Владимир рассказывал о том, как шли бои, рассказывал честно, без утайки. О том, что немец сильнее и умнее воюет, о том, что оборона Москвы держится на каком-то чуде, на огромных потерях и невероятном мужестве людей, почти безоружных и в большинстве своем необученных. Обрадовал Марию вестью о Степане, она не знала, где он, что с ним. Объявили воздушную тревогу, завыли сирены, они не пошли в бомбоубежище, никто. Это не понравилось Владимиру, и на его вопрос он получил ответ: ежели суждено погибнуть, не спрячешься, а не суждено, то и дом цел будет.

— Да, железная у вас логика, родители мои драгоценные… — только и сказал Владимир. До него не сразу дошло, что отец в инвалидном кресле и бомбоубежище для него недоступно. Он не знал, что это решение было принято его матерью и Марией один раз и навсегда, несмотря на мнение отца.

«Что же будет?» Этот вопрос витал в воздухе. Да, прошел парад седьмого ноября, но немец продолжал наступать, кое-где подошел уже на двадцать пять километров к городу. Об этом не сообщали, но артиллерийская канонада говорила сама за себя. Немцы обстреливали из орудий пригороды, люди бежали из Подмосковья, из самой Москвы, несмотря на все усилия партийно-советских органов.

У них, у органов власти, был свой план. План обороны столицы. Без населения он был невыполним, если был выполним вообще. Пока население в городе, будут ополченцы, и они будут стоять насмерть. Превратить город в неприступную крепость без населения невозможно, кто-то должен строить оборонительные сооружения, копать траншеи и замуровывать окна домов, превращая их в амбразуры. Нельзя выпускать народ из Москвы, ни в коем случае, все попытки рассматривать как паникерство и дезертирство. Все трудоспособное население считать мобилизованным. Ленинград в кольце, а стоит, не сдается город, потому что люди в нем. Да и куда такую массу людей эвакуировать? Вторую Москву не построить. Правительство страны покинуло столицу, Сталин оставался в Кремле. Это было личное решение вождя, перед его принятием он беседовал с Мессингом, поверил ему, поверил и Матроне Московской, слепой старушке-ведунье, сказавшей, что немцу в Москве не бывать. Эти встречи были совершенно секретны, после них вождь и принял решение остаться в Москве. Это было верное решение. Да и руководить промышленностью из Куйбышева наркоматам было даже удобнее, вся эвакуированная оборонка восстанавливалась за Волгой, на Урале, в Сибири, а руководить войсками нужно было из Москвы. Только из Москвы, это он хорошо понимал. «Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва!» — рвалось голосом Левитана из репродукторов и кричалось со страниц газет и плакатов, а для всех слышалось: «Позади, в Москве, сам товарищ Сталин!» Отступать действительно некуда!!! При одном его имени у многих подгибались колени, он сумел стать вождем, чего это стоило народу, может быть, станет известно потом, чего это стоило ему, не узнает никто и никогда…

Владимир сидел на кухне с отцом и мамой, его кормили домашним супчиком.

— Не знаю как, но немцы Москву не возьмут. Мы победим, это точно, мне Вангол сказал.

— Сын, ты меня удивляешь, да, я тоже верю, что мы победим, но не потому, что это кто-то сказал!

— Папа, это не кто-то сказал, это сказал Вангол. Я был с ним в тайге, это необыкновенный человек. Он обладает просто феноменальными способностями. Я сам видел, и я знаю, что ему можно верить.

— Хорошо, ты меня убедил, — покачав головой, улыбнулся отец. — Где он?

— Не знаю, он сошел с поезда по пути в Москву, — не вдаваясь в подробности, ответил Владимир. — Скорее всего, воюет где-то. Мама, прошу, он должен дать о себе знать открыткой, вот мой адрес, полевая почта, перешлите мне ее сразу, хорошо?

— Конечно, сынок, сразу, как придет, перешлю, ты ешь, ешь.

— Спасибо, я уже сыт. Пора, дорогие мои, пора.

Мать долго не выпускала сына из объятий.

— Володя, увидишь Степана, передай, у нас все хорошо, почему он не пишет? Пусть напишет письмо… — теребила его Мария.

— Хорошо, Мария, обязательно передам.

Но передать привет Владимир не смог. Он не встретил Макушева. Не мог его встретить. Степан к тому времени лежал в госпитале. Кроме того, ни батальона, ни роты, откуда его увезли раненным, уже не существовало. Никто толком не знал, где находится штаб полка. Да и вообще, не вовремя он появился из госпиталя. Какой-то полковник в штабе дивизии, куда Арефьев попал в поисках своей части, наорал на него, дескать, почему не в расположении своего полка, трибуналом грозился, за кобуру хватался, потом вызвал особистов. Те посмотрели документы, справку из госпиталя и наорали на полковника. Потом досталось от них и Владимиру, дескать, почему сразу не предъявил документы, и посадили его под арест. Потом была бомбежка, его выпустили из арестантской землянки и приказали ждать. Потом его опять допрашивали, десятый раз он объяснял, что из госпиталя, после ранения. После долгого разбирательства его направили командиром взвода в полк формирующейся резервной армии, прикрывавшей тылы фронта на северо-западе столицы.

«Ну и бардак кругом творится», — думал Арефьев, добираясь туда попутками через всю Москву. Там он впервые услышал о подготовке к наступлению. После того, что он пережил на передовой, это было невероятно. Он увидел пополнение из крепких и здоровых мужиков — сибиряки прибывали эшелонами. Они были готовы ринуться в бой, но их держали в резерве, несмотря на тяжелейшую ситуацию. Получалось, ценой тысяч жизней одних, погибающих там, на ближних подступах к Москве, создавался этот резерв. Да, война есть война. Кто-то должен умирать сначала, а кто-то потом. Владимир уже отчетливо понимал, что у войны свои законы, свои правила. Они не похожи ни на что. Это какие-то неведомые людям законы судьбы. Он видел в госпитале: привезли раненого артиллериста, на нем живого места не было. Весь в кровавых бинтах. Военврач подошел, пальцами пульс на шее через бинты прощупать не может, а тот в сознание пришел, глаза открыт, улыбается, врачу говорит: «Вы не бойтесь, потрошите меня, вынимайте железо, я не помру, у меня еще столько дел». И выжил. Арефьев принял взвод. Он оказался моложе своих подчиненных. Но он был фронтовик, он уже был обожжен войной и потому принят был с уважением. Комбат, капитан Трофимов, тоже фронтовик, тоже из госпиталя, при встрече спросил Арефьева, где тот воевал. Арефьев доложил — где и сколько. Узнав, что недолго, изучив Владимира взглядом, Трофимов одобрительно кивнул: