Владимир Прасолов - Северный ветер

«Зачем вызвали в особый отдел?» — подумал Владимир, устроившись на заднем сиденье эмки и уснул как убитый, ведь трое суток без сна…

«Смотри-ка, спит, подлец, впервой вижу, чтоб в особый отдел везли, а человек спокойно спал», — думал водитель эмки сержант Фокин. Многих он вот так увозил, как правило, в одну сторону. Никто не спал. Недавно, в конце октября, под Серпуховом, так же приехали, забрали прямо из штаба комдива, отъехали чуть и, остановив колонну отступавшего полка, прямо перед строем поставили его и, так сказать, привели в исполнение. Зачитали приказ командующего Западным фронтом генерала Жукова, сорвали петлицы и орден и стрельнули в затылок. Тот орден так и лежит у него в машине, в бардачке, в суматохе той забыли про него, а Фокин припрятал. Не выбрасывать же…

В штабе армии Арефьев получил предписание срочно убыть в Москву в распоряжение майора разведуправления Генштаба Краскова. Опять никто ничего Владимиру не объяснял, выдали приказ с сопроводиловкой на руки — и вперед, в столицу. Обидно, тут наступление, немца бить надо, а его с фронта в тыл. Расстроенный этими мыслями, он ехал попуткой в Москву. В кузове, набитом легкоранеными, царило оживление, все с фронта, только из боя, каждый наперебой рассказывал, как и что было там, где он бил фашиста. Безусловно, именно там и ковалась «главная победа» над фашизмом. Владимир улыбнулся, невозможно было удержаться от смеха в этой, как выразился один из бойцов, компании «слегка раненых». Толстый парень, рядовой, с перевязанной головой, рассказал о том, как он взял в плен пятерых немцев, вооруженный одним половником.

— Повар я в хозвзводе ротном, неделю в догоняжки со своим взводом, наступленье, а че, эт хорошо, тока кормежка-то нужна солдатикам. Вот и старался, за ночь на конике своем своих нагоню, к утру горячей кашей кормлю. Все довольны. Вот и тот раз, только тушенку в котел опустил, мешаю, слышу, кусты трещат позади. Темнота, ничё не видать, ну, я как был с половником в руках, в сторону-то и шагнул, думал, волки, что ль, да как заору благим матом, ну чтоб пугнуть, да половником-то и замахнулся на всякий. А из темноты немцы: «Нихт шисен», — кричат, а сами карабины свои к моим ногам побросали и к печке котловой. Мороз-то за тридцать, а у них, мать честна, одне пилотки на головах, а на ногах ботинки. Они на меня смотрят и к печке жмутся. Ну, я половник-то опустил, карабины их собрал, в сторонку отнес, они никуда от печки. Чё делать, покормил горячим, а тут и наш старшина с хлопцами из роты связи нарисовался. Вот я им немчуру-то и сдал.

— Ну ты даешь, еще и накормил, они ж звери…

— Не, это СС звери, а это вообще румыны оказались, простые солдаты…

— А где ж тебя ранило? Ты ж в тылу службу несешь, кашевар?

— Дак там и ранило, опять своим же половником…

Если б можно было упасть, все попадали бы с хохоту, но поскольку все и так лежали, то, отхохотавшись до слез, спросили:

— Это как?

— А так, вчера после ужина прикорнул вздремнуть, половник под голову сунул, а тут как засвистело, минометный обстрел. Я вскочил и бежать, рядом блиндаж немецкий был, но не добежал. Осколок в половник угодил, я им голову прикрывал, ну и этим половником мне пол-уха-то и отрубило… Вылечусь, в строевые, к вам в пехоту проситься буду… — под общий хохот закончил толстяк.

— Не возьмут тебя в пехоту, подумай сам, это ж какой окоп надо копать, чтоб тебя в нем упрятать…

— Ров противотанковый… — покатывался со смеху «слегка раненый» народ, подпрыгивая со стонами в кузове старой полуторки на выбоинах и кочках. Эх, дороги…

Гюнтер привык ждать, с тех пор как он волею судьбы попал на территорию этой страны, он только и делал, что ждал. Жизнь и все ее составляющие здесь текли медленнее, чем в Германии. Значительно медленнее, он не мог это объяснить, но это было так. Теперь, когда он остался один в чужой квартире, в холодном и голодном городе, осажденном его соотечественниками, он почувствовал это с еще большей силой. Ждать возвращения человека, уже много раз спасавшего ему жизнь, он должен был, и это он прекрасно понимал, но проводить бесцельно свое драгоценное время он не мог. Гюнтер чувствовал, что жить ему осталось недолго. Кашель не оставлял его, слабость валила с ног даже при небольших физических нагрузках. Это его, который еще полтора года назад спокойно делал двадцать подъемов переворотом, а потом пробегал сто метров за одиннадцать секунд. То, что он видел сейчас в старинном зеркале, было жалкой пародией на ученого Гюнтера Миттеля образца начала сорок первого года. Он видел это и понимал: то время, что у него еще осталось, необходимо посвятить людям, хотя бы тем людям, что были рядом с ним. Все остальное не имело никакого смысла. Соседка, с которой договорился Вангол, в первый же вечер, услышав его кашель, всплеснула руками.

— Господи, вам немедленно нужно показаться врачу, немедленно. Что же вы так себя запустили?

Гюнтер с трудом убедил женщину, что он уже был у всех докторов и даже профессор медицины его смотрел. Он показал ей лекарства и попросил не волноваться за него, а приходить просто как соседка, поговорить, можно поужинать вместе, вот у него есть продукты…

Гюнтер не знал и не понимал, что происходит в Ленинграде. Вернее, он знал и понимал, что город в блокаде, что недостаточно продовольствия, но он не жил этой жизнью ни дня, ни одной минуты и не понимал истинной цены блокадной пайки. Этих ста двадцати пяти граммов черного хлеба, цена которого порой равнялась человеческой жизни. Когда Гюнтер показал продукты, которые были для него куплены Ванголом, женщина отпрянула от него, как от заразного, и попятилась к двери.

— Куда же вы? Что случилось?

— Ничего нам не надо, извините, мне пора….

Большого труда ему стоило объяснить ей, что эти продукты они купили у спекулянтов за очень большие деньги на месяц вперед, что это сделано из-за его тяжелой болезни, ему совсем нельзя выходить на холод и он должен ждать возвращения своего родственника, который привезет лекарства, здесь. В любой момент ему может стать плохо, и тогда уже не нужны будут ни продукты, ни деньги. В конце концов он убедил женщину прийти вместе с маленькой дочкой к нему на ужин. Так и повелось: по вечерам Гюнтер принимал гостей, медсестру Светлану Евгеньевну из соседней квартиры номер девять и ее семилетнюю дочку Вареньку. Это украсило и разнообразило его жизнь. Дочка Светланы, Варенька, теперь уже зачастую, пока мама на работе, целыми днями пропадала у дядечки Гены, как она его называла. Он читал ей сказки Пушкина, у хозяйки квартиры была хорошая библиотека. Гюнтер нашел в ней даже стихи немецких поэтов, но увлекся прозой Чехова, рассказами Гоголя и коротал за их чтением долгие зимние ночи. Во время бомбежек и артобстрелов он из квартиры не выходил, плотно завешенные шторами высокие окна не пропускали свет от огня керосиновой лампы, и его никто не беспокоил. Так прошло две недели, никаких вестей от Вангола не было. Гюнтер старался не строить тревожных предположений. Он понимал, если Вангол не вернется, его ожидает смерть. Как это будет, ему было все равно. Его угнетало другое: то, с чем он вернулся из того мира, пропадет вместе с его бренным телом и не принесет никакой пользы человечеству. Надо хотя бы записать все, что он помнит, а он, в отличие от физического здоровья, память не утратил и помнил все, что с ним произошло в мельчайших подробностях. С этого часа он стал писать, чистой бумаги не было, писал в старых тетрадях учеников хозяйки квартиры, заполняя мелким убористым почерком все свободные места на листах. Писал на немецком, так ему было быстрее и легче. Теперь ему не хватало времени, теперь оно вдруг полетело. Он сократил время сна, но не отказался от общения с соседями. Исписанные листы он тщательно нумеровал и аккуратно сшивал. Варенька, единственный свидетель его писательства, часто садилась рядом и наблюдала за его работой. Она даже помогала ему, укладывая в ровные стопочки исписанные листы. Между тем прошла и еще одна неделя. Гюнтер загрустил, он записал все, что мог, и теперь думал, куда деть этот фолиант. Конечно, соседке, Светлане Евгеньевне, больше некому. Он тщательно завернул толстую папку в старенькую клеенку, служившую раньше подстилкой в детской кроватке, затем, так же плотно, в грубую бумагу, крепко перемотал бечевкой и в таком виде положил на стол, чтобы вечером отдать на хранение соседке. Но ужина в этот вечер не получилось. Надрывно завывшая сиренами воздушная тревога спутала все планы Гюнтера.