Юрий Барышев - Мадам Гали -2. Операция «Посейдон»

«Да, — подумал старший группы, — хорошее начало для начинающего «медвежатника». Сначала надо привести его в чувство, а потом заняться пирамидой. Если Костя сейчас не преодолеет страх, придется его списывать. А сколько уже на его подготовку затрачено сил и средств». Куприянов молча, условным сигналом дал команду: «всем осмотреться, забрать инструменты и на выход». Подошел к Косте, похлопал по плечу и подбадривающе улыбнулся. Аккуратно за плечи развернул в сторону двери и легонько дал коленом под зад. Сработало лучше нашатырного спирта.

Квартиру покидали по одному — два человека. Последним уходил Степаныч, который должен был закрыть входную дверь. Его страховал старший группы.

Цепким, оценивающим взглядом Куприянов окинул кабинет, коридор, прихожую. Ничто не могло укрыться от его внимания: в кабинете он поставил на место тяжелый стул. Тот мешал фотографу и был отодвинут в сторону сантиметров на десять. Теперь все в порядке. Дубовые стулья и плюшевые портьеры, пепельно-белые салфетки, мягкие ковры, выключатели, пепельницы, портреты и зеркала — все встретит хозяина точно в таком же состоянии, в каком было несколько часов назад, до его ухода. Дом Торвальда Иоргенсена, его крепость, его убежище ничем не сможет выдать исчезнувших «призраков».

Только черный Матти попытается поднять тревогу и рассказать хозяину о таинственных пришельцах. Он будет громко мяукать, глядя Иоргенсену в глаза, метаться по комнатам и виться у его ног, даже попытается запрыгнуть на сейф, но сорвется и шлепнется на пол. Не дотронувшись до любимой говяжьей печенки, он будет продолжать мяукать, но ему так и не удастся сообщить хозяину о незваных гостях.

Пробило одиннадцать. Все оперативные группы, принимавшие участие в операции «Уши «Посейдона», получили сигнал «отбой». Это значит, что они могли, распахнув окно в теплую, как парное молоко, летнюю ночь, позволить себе расслабиться, перекурить, разговорами и шутками помочь друг другу избавиться от напряжения. Поздравить друг друга, пожать руки и похлопать друг друга по плечу. Но их работа еще не была закончена. Предстояло проявить фотопленки, проверить их качество и подготовить докладную записку об успешно проведенном мероприятии. Всю ночь, до первых рассветных лучей, в нескольких окнах здания на Лубянке горел свет. Но главное и самое трудное было позади.

На Краснопресненской Самуил Бронштейн боролся со сном. Тоску наводил на него не столько поздний час, сколько скулеж подвыпившего Скоглунда. Гость засиделся. Веки его набрякли, волосы прилипли к потному, покрасневшему лбу. С тех пор, как ушел Лукьянченко, Скоглунд уже несколько раз пожаловался на участь непризнанного гения и пророка, исчерпав при этом все гневные тирады в адрес НАТО, коварных англичан и недоверчивых русских. Сорок минут назад Скоглунд открыл для себя новую тему и сейчас активно ее развивал: рисовал перед Самуилом радужную картину богатой и вольной жизни в Израиле и научные перспективы исследования Мертвого моря… Бутылка опустела, но норвежец все не уходил.

Сбивчивую речь Кнута прервал телефонный звонок. Скоглунд аж подпрыгнул в кресле и замер в настороженной позе.

— Алло? — Бронштейн поднял трубку. — Нет, вы ошиблись.

Хмельной норвежец вопросительно смотрел на Самуила покрасневшими глазами.

— Ошиблись номером. Дежурную аптеку спрашивали, — ответил Бронштейн на немой вопрос Скоглунда.

Но это был отнюдь не ошибочный звонок. «Дежурная аптека» — это кодовое сообщение, посланное Бронштейну с Лубянки: сигнал означал, что Кнута можно отпустить на все четыре стороны и со спокойной душой лечь спать. Усталый Бронштейн недолго ломал голову над поисками вежливого предлога для выпроваживания иностранного коллеги. Заметив, что тот уже начал посапывать в кресле, Бронштейн махнул рукой на «этикет» и набрал номер заказа такси. «Если сейчас он и обидится, то утром вряд ли об этом вспомнит… Как же он мне надоел, как же надоел!» — ворчал про себя Самуил Моисеевич. Судьба была к нему милостива: такси подъехало через пятнадцать минут.

За час до полуночи серые «Жигули», несколько часов кряду стоявшие на Поварской, двинулись с места. Шум мотора и свет фар на минуту прорезали ночь, и темнота снова сомкнулась. Несколько минут спустя из какой-то подворотни на улицу вывалилась пьяная троица. Нестройным акапелло они выводили «Подмосковные вечера»: не в унисон, зато душевно. Где-то со стуком распахнулось окно, послышался гневный монолог старушки с пронзительным голосом. Нарушители спокойствия продолжали выводить: «Если б знали вы-ы-ы, как мне дороги-и-и…» — звуки этого концерта художественной самодеятельности донеслись до мастерской Хмельницкого.

В эту минуту Гали и Торвальд сплелись в позе «шестьдесят девять». Йоргенсен стонал от наслаждения, почти конвульсивно дрожа в предвкушении разрядки. Гали, склонившаяся над его «нефритовым жезлом», посасывала головку медленно, нежно и с удовольствием: так дети облизывают леденец на палочке. «Подмосковные ве-че-ра…» — донеслось с улицы. Услышав песню в свободном прочтении праздношатающихся гуляк, Гали прервала свое занятие. Всего на долю секунды, которой хватило на улыбку, которая промелькнула быстро, как тень, на ее лице. «Подмосковные вечера» — сигнал отбоя, посланный ей с Лубянки. Это значит, что операция завершена благополучно. Что ей, Гали, можно расслабиться, лечь на бочок и свернуться калачиком. Что Йоргенсена хоть сию минуту можно отпустить домой. Чего она, Гали, разумеется, не сделала. Услышав сигнал, Гали вернулась к своему любимому занятию. Прежде чем взойдет солнце, она подарит Торвальду Йоргенсену, атташе посольства Норвегии, еще не один оргазм. Но уже не для пользы дела, а исключительно для собственного удовольствия.

Гали покинула мастерскую Игоря Хмельницкого на рассвете. Торвальд Йоргенсен, наконец-то, уставший от любви, оглушительно храпел, раскинувшись на широком ложе. На его лице, обычно таком сосредоточенном, задумчивом и немножко усталом днем, сейчас застыло блаженное выражение ребенка, который провел целый день в Диснейленде. Гали не могла заснуть, да и не собиралась. Аккуратно, стараясь не шуметь и не потревожить спящего викинга, Гали соскользнула с кровати. «А ведь это… — вдруг вспомнила Гали, — ведь это та самая кровать! Надо же, она еще пятнадцать лет назад дышала на ладан, и мне казалось, что она когда-нибудь под нами с Игорем развалится!»

Предавшись сладким воспоминаниям, Гали натянула чулки, застегнула топик, достала из сумки щетку и тщательно, не спеша и аккуратно, расчесала волосы. Шпильки остались внизу, но она решила, что распущенные по плечам волосы будут наилучшим вариантом для такого утра после «богемной вечеринки». Кружевные трусики были порваны Йоргенсеном, который готов был сокрушить в прах любую преграду между ним и ей. Усмехнувшись, Гали положила трусики в нагрудный карман его пиджака, где когда-то был щегольской светлый платок. «Если он женат, то такие сувениры, наверно, приходится хранить в сейфе… Вместе с секретными документами», — Гали чуть не рассмеялась вслух, представив себе эту картину. «О, черт! Костюм остался внизу… Ни трусиков, не юбки!» Одну из стен занимало старинное, покрывшееся от времени темными пятнышками зеркало в тяжелой раме. Не без удовольствия Гали оглядела себя с ног до головы: темно-каштановые волосы в живописном беспорядке рассыпаны по плечам. Лицо бледное, как луна, от бессонной ночи, но никаких кругов под глазами нет! А губы — ярко-красные, вспухшие от поцелуев. Длинные стройные ноги обтянуты черными чулками… Темный короткий топ едва прикрывает пупок. «Ничего страшного, — подумала Гали, — Игорь и Валя наверняка еще спят, как убитые. И меня никто не увидит. К сожалению!» — подумала Гали, взяла сумочку и спустилась вниз.