Лев Квин - ...Начинают и проигрывают

Куранова дружно не любила вся наша палата. И глаза у него злые, и губы сжатые, тоже верный признак недоброй души. И беспощаден он, и к чужим страданиям глух, словно потрошит не людей, а баранов…

Наверное, это было не очень справедливо. Что поделать, такая уж у хирурга работа: резать руки, пальцы, копаться в ранах, причинять боль. Но тот, кто сам вынужден терпеть боль, испытывает к своему спасителю-мучителю все, что угодно, кроме чувства благодарности. Благодарность придет потом, да и то не всегда. Мало ли я видел офицеров-инвалидов, кого с пустым рукавом, кого с протезом вместо ноги, сердечно обнимавшихся с нянями, с медсестрами и мрачневшими при коротком прощании с Курановым.

Не иначе, что они и его считали в какой-то мере виновником своей беды.

Однажды во время ночного дежурства подполковника Куранова у обитателей палаты «Где ручки, где ножки» произошло с ним досадное столкновение на почве общей к нему неприязни.

В одиннадцать часов вечера мы, как всегда, слушали сводку Совинформбюро. Эти минуты были самыми важными, самыми главными за весь день. Утром мы лечились, затем читали, ели, лежали, ходили, кто мог ходить, убегали в самоволку, как Шарик, играли в шахматы, в шашки, забивали козла, резались тайком в карты — и ждали. Ждали великой минуты вечерней сводки. Что там, на фронте? Будет ли сегодня салют и в честь кого? Вдруг двинулись наши? Вдруг новый прорыв?

В одиннадцать часов официально по госпиталю объявлялся отбой — таков был непреложный закон распорядка дня. И точно в то же время во всех палатах включалось радио. Сводка! Какой уж тут отбой, утвержденный хоть какими угодно инстанциями!

И вот в самый разгар передачи, когда Левитан торжественно перечисляет взятые нами населенные пункты, входит подполковник Куранов и своим скрипучим, несмазанным голосом произносит:

— Выключить радио! — И тут же выходит.

Он что-то там делал в соседней палате с буквами «Н-Ч ХЧ» на двери, что, вероятно, в институте означало «Начальник хозяйственной части», а у нас «На что человеку худой череп» — в палате лежали офицеры с ранениями в голову.

Конечно, мы не выключили, а продолжали слушать. Ну его к лешему, если он не понимает! Все должны быть людьми, в том числе и подполковники, в том числе и дежурные по госпиталю!

Минуты через две дверь открывается снова, и подполковник Куранов, кинув на нас змеиный взгляд, ни слова не говоря, резким движением самолично выдергивает шнур из розетки… И Левитан в черной тарелке замолкает, прервавшись на полуслове.

Мы языки проглотили от неожиданности, и лишь когда Куранов, сделав свое недоброе дело, вышел, поднялась настоящая буря:

— Да что он, очумел?!

— Совсем за людей не считает!

— Ну, мясник, ну, живодер!

И даже наш всегда веселый, невозмутимый Седой-боевой разволновался:

— Нет, хлопцы, так оставить нельзя!… А ну-ка, ходики, включите снова!

Поднялись сразу несколько ходячих, но первым к репродуктору подскочил проворный Шарик. И не только включил его, а еще подбавил диктору голоса, да так, что стекла, резонируя, стали дробно басить.

Слушаем и ждем напряженно, что будет. Ведь Куранов так просто не отстанет — не из тех! Но и воевать с целой палатой офицеров-фронтовиков ему тоже несподручно. Возьмем и пошлем завтра делегатов с петицией к замполиту, посмотрим тогда, кто кого.

И вот он заходит. И вот произносит негромко:

— В палате рядом умирает человек!

Уж как репродуктор ревел, а мы услышали. Все услышали, до последнего звука…

Не спали всю ночь, ворочались. То и дело вставали, напряженно прислушиваясь к тому, что происходит за стеной.

К утру майор из соседней палаты умер. Мы лежали тихие, неслышные, старались не встречаться взглядами…

После завтрака я проковылял в перевязочную. Подполковник Куранов неприязненно посмотрел на меня розовыми глазами и приказал:

— Наступите на ногу. Нет, костыль отставить!

Я наступил — и упал. Не потому, что было больно, — как ни странно, боли не ощущалось. Просто показалось, что у меня не стало ступни. Я нажал на нее, а ее нет. Не удержался и, потеряв равновесие, упал.

Теперь моя нога от хирурга Куранова поступила в распоряжение невропатолога Полтавского, тоже подполковника. По званию его никто в госпитале не называл, по крайней мере, я никогда не слышал, чтобы называли. Только по имени-отчеству — Борис Семенович. Да и как-то не вязалась с воинским званием его сугубо гражданская, рыхлая, с круглой спиной фигура, хотя он ходил весь опутанный ремнями и даже с пустой, незастегнутой кобурой на боку. Больше того, бедняга невропатолог, изо всех сил стараясь походить на заправского вояку, по утрам по-каторжному драил свои сапоги, и они блестели не хуже, чем у кадрового старшины. Но все равно! Военной косточки это ему не прибавляло. Вот не было таланта у человека!

Я вовсю прыгал по палате с костылем и считал себя кандидатом в выздоравливающие. Ребятам на фронт я писал, чтобы не очень привыкали к новому командиру роты — скоро опять придется на меня, на мою строгость и непреклонность переключаться. Свои треугольнички со штампом военной цензуры они слали мне часто и, как видно, охотно, раз их никто не принуждал.

Особенно старался Филарет Егорович, бессменный старшина минометной, настоящий отец солдатам, да и офицерам тоже, старый рубака из Первой конной с пушистыми гвардейскими усами и ногами дугой, как и положено заправскому кавалеристу. Чуть ли не через день приносили мне его послания с аккуратно выведенными, каждая по отдельности, словно китайские иероглифы, буковками. Письма напоминали телеграммы. Такие же лаконичные, деловые и так же без единого знака препинания: «Вчера получил пять брусков хозяйственного мыла водил роту в баню белье обменяли обмундирование сапоги новые не дали сказали другой раз поправляйтесь целую Филарет».

Из-за этой постоянной концовки: «Целую Филарет» меня изводила вся палата. И все-таки было приятно получать хозяйственные отчеты старшины.

Словно из дома родного весточка, где меня помнят и ждут!

Уже из нашей палаты ушли многие выздоровевшие и их места заняли новички, уже я, наряду с Седым-боевым, Арвидом и Шариком, который, бегая в самоволки, заработал себе нагноение раны, перешел в «старики». А стопа все еще не хотела мне подчиняться. Я отбросил костыль, чтобы на него не надеяться и не привыкнуть к нему, но здорово хромал и, главное, быстро уставал. Раз, желая проверить себя, геройски проковылял, держась за стену, по всему длинному коридору, но вынужден был в конце концов обратиться к ребятам, чтобы отвели в палату: своих сил не хватило.

Да, дела с проклятой ногой обстояли хуже, чем я думал. Это я понял, когда Борис Семенович собрал консилиум. Врачи, разглядывая и дергая мою ногу, что-то сыпали по-латыни. Я уловил одно только слово: «Неурус» и сообразил, что, наверное, задет или даже перебит какой-нибудь важный нерв, оттого и стопа словно ватная.