Джон Пристли - Затемнение в Грэтли

— Значит, теперь, когда вы мне сказали, вам стало легче? — иронически спросила она, но лицо её было серьёзно.

— Да. И всё теперь ясно. Мы можем и дальше воевать и не доверять друг другу. Идёмте, доктор, нас ждут.

Она довезла нас до полицейского управления. Периго там уже не было, но он оставил мне записку. Он писал, что доедет почти до самого коттеджа на грузовике, а завтра, когда немного отдохнёт и придёт в себя, мы с ним увидимся.

Инспектор быстро выполнил все необходимые формальности и отпустил доктора Бауэрнштерн, и я, чтобы иметь возможность поговорить с нею, попросил её подбросить меня домой. Адрес я ей сказал уже в машине.

— Раглан-стрит, пятнадцать.

— Но ведь это…

— Да, там, где жил покойный Олни. Помните, мы с вами там встретились…

— Помню. В тот вечер, когда он погиб.

— В тот вечер, когда его убили, — поправил я с ударением. — Да, Олни убили так же, как сегодня Шейлу. Недурно работают в Грэтли, а?

Она не отвечала ничего и молча вела в темноте свою машину, похожую на какую-то маленькую мерзкую тварь. По тому, как она молчала, я понимал, что не дождусь от неё больше ни единого слова. И мы ползли по затемнённым улицам — два человека, которым нечего сказать друг другу. Но я не хотел с этим примириться.

— В Грэтли всё спокойно, — начал я снова. — Тихо. Ни одна мышь не заскребётся. Всё в порядке… не считая убийств… не считая измены… не считая старых планов подороже продать свой народ…

— Если вы не можете сказать ничего более конкретного, тогда лучше помолчите.

— Это всё достаточно конкретно, сударыня. Всё это происходит.

— Возможно. Но как вы говорите об этом — становитесь в позу, кривляетесь, важничаете… Нашли подходящее время!

— Хорошо, я не буду кривляться и важничать, — сказал я угрюмо. — А вы можете остановиться, потому что мы, кажется, уже приехали.

Она остановила машину.

— Ну, так что вы хотели мне сказать? Только, пожалуйста, без взрывов. Я на это очень болезненно реагирую, у меня сегодня был трудный день.

— Я буду смирен, как овечка. Мне нужно поговорить с вашим деверем, Отто Бауэрнштерном.

Она подскочила на месте и круто повернулась ко мне.

— Не понимаю. Зачем вам понадобился Отто? Кроме того, ведь он пропал.

— Так мне говорили. Но я предполагаю, что он у вас в доме. Его выдала австриячка, ваша прислуга.

— Как, она сказала вам!..

— Конечно, нет. Но по её поведению было видно, что она боится посетителей, нервничает, что в доме есть что-то или кто-то, кого нужно прятать от всех. Нетрудно было связать это наблюдение с вашим деверем.

— Вам нравится шпионить за всеми? — спросила она с горечью.

— Это вы оставьте. Мои вкусы тут ни при чём. Повторяю: мне нужно поговорить с Отто Бауэрнштерном.

— Значит, вы нечто вроде полицейского сыщика? Новый английский вариант гестапо?

— Совершенно верно. Я только тем и занимаюсь, что загоняю в подвал стариков и детей и избиваю их до смерти. Дальше.

— В таком случае вам стоит заявить местной полиции, которую патриоты вроде полковника Тарлингтона натравили на бедного Отто, что он у меня в доме. Они посадят его в ближайшую тюрьму, и тут уж вы с ним наговоритесь — ему ведь некуда будет деваться.

Я сдерживался, хотя это было нелегко. Эта женщина обладала способностью выводить меня из равновесия — и с первой же встречи, заметьте. За всю жизнь никто так меня не раздражал.

— Местная полиция уже знает, — сказал я спокойно. — Во всяком случае я сказал об этом инспектору Хэмпу, которого, кстати, вы можете считать своим другом. Он был очень недоволен моим сообщением, так как полагал, что оно обязывает его принять известные меры. Но я сказал, что это дело моё и что я предпочитаю, чтобы Отто Бауэрнштерн оставался там, где он сейчас.

— А почему вы так сказали? — спросила она уже другим тоном.

— Потому опять-таки, что я хочу поговорить с Отто у вас в доме. И хорошо бы устроить это поскорее. Скажем, завтра днём.

Она подумала, потом объявила:

— Я хочу быть при этом. Отто очень нервничает. Он вообще довольно неуравновешенный человек, а преследования и необходимость прятаться не улучшили его состояния. Давайте в четыре, хорошо?

— В четыре, — повторил я. — Дружеская чашка чая в субботний вечер. Завтра у меня будет дела по горло! Теперь надо действовать быстро… — Я обращался уже не столько к ней, сколько к самому себе. — Иначе не миновать третьего несчастного случая… Ну, спасибо, что подвезли, доктор Бауэрнштерн… Маргарет Энн, — добавил я.

Тут она удивила меня.

— Обычно меня зовут просто Маргарет, — сказала она каким-то неопределённым тоном. Я не двигался с места, хотя пора уже было уходить. В темноте я почти не видел её лица, но знал, что она внимательно смотрит на меня. — А до этого… вы были, кажется, инженером?

— Да. Сначала в Канаде, потом в Южной Америке. Делал большое полезное дело… конечно, я был всего лишь один из многих… Там было сколько угодно света и воздуха. Это не то, что расставлять ловушки в затемнённых переулках.

— Да. И вы сами тогда, наверное, были не тот, — промолвила она медленно.

— Вы правы, Маргарет. Совсем не тот. Я работал, учился, строил планы будущей жизни, так же, как вы… когда-то в Вене.

— Откуда вы знаете про Вену?

— Вы сами мне рассказывали. И я видел, как у вас просветлело лицо. Теперь не часто видишь у людей такие светлые лица.

Я ждал ответа, но она молчала. Потом я услышал какие-то тихие звуки и понял, что она плачет. Я с трудом взял себя в руки.

— Ну, быстро домой и ложитесь спать, — сказал я. — Вы совсем издёргались. Спокойной ночи, Маргарет и не забудьте: завтра в четыре.

Прежде чем перейти к рассказу об этом последнем дне, об этой субботе, когда я, подгоняемый каким-то странным нетерпением — ничего подобного со мной не было за время моей работы в отделе, — покончил со всем делом сразу, хочу, чтобы вы в общих чертах представили себе, на каком фоне разыгрывались эти события.

Холодный и дождливый субботний день. Конец января 1942 года. Японцы подползают всё ближе к Сингапуру и рвутся к Австралии, в Ливии временное затишье, Германию не бомбят из-за нелётной погоды, и всех томит беспокойство и разочарование.

Холодный и дождливый субботний день в Грэтли. На площади — что-то вроде базара, но торговля идёт вяло. У лавок, а позднее у касс кинотеатров мокнут длинные очереди, и повсюду пахнет мокрой одеждой. Днём никогда не бывает по-настоящему светло, а там, не успеешь оглянуться, снова вечер и затемнение. Если представить себе войну как переход по тоннелю из одной солнечной долины в другую, то сейчас мы в самой середине тоннеля, в сыром холодном мраке, где выкуриваешь предпоследнюю сигарету и уже не веришь, что когда-то сидел с друзьями и смеялся.