Джамшид Амиров - Береговая операция

Никезина допрашивал Александр Денисов.

— Вы ознакомлены с предъявленным вам обвинением? — спросил он арестованного.

— Да, предъявили, стрелять меня собираетесь?

— Это определит суд. Признаете себя виновным?

— Нет. Ни в чем не виноват. Мастер я, рабочий человек. Зря меня сцапали.

— Почему вы убили Худаяра Балакиши оглы?

— Никого я не убивал.

— Что вы посылали в Москву через Василия Кокорева?

— Никакого Кокорева я не знаю, ничего в Москву не посылал.

— Вам дается очная ставка с Кокоревым.

Денисов поднял трубку, коротко распорядился, и через пару минут в его кабинет ввели похудевшего, утратившего весь свой лоск Василия Кокорева.

— Знакомы? — обратился Денисов к Никезину.

— Знаком, — безнадежно махнул рукой Никезин и, зло взглянув на Кокорева, ехидно процедил: «Полинял, любовничек».

По указанию Денисова, Кокорев кратко повторил свои показания об убийстве Худаяра и о посылке его с фотоаппаратом «Зенит» в Москву. Кокорева увели.

Никезин понял, что упираться больше не имеет смысла. «Нужно играть в откровенность, зарабатывать жизнь. Только бы добраться до лагерей, а там найду себе пути-дорожки. Есть у меня кое-что на черный день», — думал он. И он рассказал о том, как якобы попал на фронте в плен, как мучили его гестаповцы как, не выдержав пыток, он согласился стать шпионом. Учился в разведшколе и был заброшен в Советабад. Рассказывал обо всем так, будто сам он невинная жертва, злые люди его попутали, и что здесь, в Соватабаде, Соловьев и Татьяна Остапенко под страхом смерти заставляли его передавать их шпионские донесения.

О том, что он был кулацким сыном, что после того, как сослали его отца, Тараса Нечипуренко, он убил председателя сельсовета, запалил колхозный хлеб, а потом махнул темной ночью через Буг в панскую Польшу и продался там польской разведке, Никезин, разумеется, не стал рассказывать следователю.

Закончив показания, Никезин спросил Денисова, может ли он обратиться с просьбой.

— Слушаю вас, — ответил Денисов.

— Туфли у меня, — указал на свои ноги Никезин, — жмут, хоть караул кричи. Ноги, видать, отекли, почками я страдаю. Так нельзя ли дать знать жене моей, Волковой Анастасии, чтобы она из дому мои старые кирзовые сапоги принесла, валяются там они у меня в солдатском сундучке.

— Хорошо, — ответил Денисов, — скажем. — Подпишите протокол.

Никезин стал подписывать протокол, а Денисов снял трубку, доложил Любавину, что допрос Никезина окончен, и спросил, не желает ли полковник задать вопросы обвиняемому.

Любавин зашел в кабинет к Денисову, бегло просмотрел протокол допроса и заметил:

— Ну, что ж, для начала ничего, почти правдоподобно, хотя особых новостей вы, Никезин, нам не сообщили. Не вижу я в протоколе имен тех, кто приехал к вам на связь в Москву.

— Упустил, гражданин полковник, прошу прощения. Чего мне их, гадов, прятать, я себя не пожалел. Роберт Фоттхерт должен был прибыть, не знаю сейчас он в каких чинах, а когда-то у начальника своего Людвига фон Ренау правой рукой был, вот эту руку мне подстрелил за то, что я отказывался против своих идти.

— Ну, вот это уже кое-что новое, Никезин, — заметил Любавин. — На сегодня с вас, пожалуй, хватит. А что вспомните — скажете сами. Мы еще вас вызовем.

— У обвиняемого есть просьба, — доложил Денисов.

— Какая?

— Просит разрешить доставить ему из дома солдатские сапоги, говорит, туфли жмут.

— А, сапоги, — между прочим заметил Любавин. — Мы их уже доставили сюда вместе с вашим аккордеоном. Можем их вам дать. Только каблук у левого сапога не в порядке, набоечка оторвалась.

До этого Никезин сидел с понурой головой, чуть улыбаясь виноватой улыбкой и всем своим видом выражая раскаяние. Но когда Любавин, будто невзначай, сказал об оторвавшейся набойке, Никезин поднял голову, лицо его налилось кровью, в глазах засверкала волчья злоба, и он прохрипел:

— Дознались, сволочи, последнее отняли! Подавитесь! Стреляйте меня, на черта сдалась мне ваша жизнь!

— Неужели, Никезин, пара стоптанных сапог вам дороже жизни? — невозмутимо спросил Любавин. — Поедете в лагерь, поработаете, новые сапоги дадут.

— Лагерь! Работать, гнуть шею! Хватит! Не этого я в жизни искал.

— А чего?

— Вам, голодранцам, не понять. Богато жить хотел! Владеть хотел!.. Чтобы мне люди в пояс кланялись, а не самому горбатить.

— Так ведь и богатые что-то делают, Никезин. Кулаки раньше и то владеть — владели, а в поле работали.

— Так то ж на себя, а не на колхоз! Эх, да разве вам понять, чего вы меня лишили! Стреляйте, окончился мой с вами разговор.

И вдруг — это было совершенно неожиданно — он уткнул лицо в кулачища и не заплакал, а завыл, как воют волки, выгнанные стужей из лесов на безлюдные зимние дороги.

Боб Кембелл вначале настойчивее разыгрывал на допросе шофера Владимира Соловьева. Он начал подробно рассказывать о делах в гараже. Глядя невинными глазами на Любавина и Чингизова, рассуждал о том, что если, мол, его арестовали за аварию, которая произошла на Нагорном шоссе, так он в этой аварии совершенно не виноват, автоинспекция в этом разобралась.

— Не верите, вот снимите трубочку и позвоните Полковнику Алиеву, — убеждал он следователя. — Он вам скажет, что в этой аварии не я, а Рудняк Алексей виноват, что на полуторке работает.

Следователи слушали его молча, не перебивая, никаких вопросов не задавали. И Кембелл в конце концов умолк. Молчание затянулось, и чем дольше молчали следователи, тем больше терял он свою самоуверенность, и, хотя продолжал еще смотреть так же спокойно, в голове его с судорожной быстротой вертелись вопросы: «Кто продал? Татьяна? Нет, она сама вся в крови. Никезин? Этот продаст, но русские не платят денег за такие вещи. Может быть, эта белобрысая ведьма в очках? Кто она? Я о ней ничего не знаю, а она знает обо мне все…».

— Мы вас слушаем, Кембелл.

«Кто это назвал его имя? Этот полковник? Откуда он знает?..»

— Расскажите нам, Кембелл, о своих пассажирах, — сказал Любавин.

— Вы как-то странно меня называете, гражданин полковник. Я водитель, шофер, Соловьев моя фамилия. А о пассажирах что мне рассказывать? Пассажиры как пассажиры. Едут, платят деньги по счетчику. Ну, не скажу, иной раз перепадет лишняя копейка, так я же не один.

— Вот именно, платят деньги, — перебил его полковник Любавин. — И немалые деньги. Сколько их уже на вашем счету в Майами или в Кентуккском банке? Вы там, кажется, собирались обосноваться? И вы, Кембелл кажется, уже давно не лейтенант, а подполковник. Пора вернуться домой, приобрести собственное дело, жениться…

«Татьяна продала… Сентиментальная дрянь…» И будто бы угадывая его мысли, Любавин сказал:

— Не тяните время, Кембелл, время — деньги, — так ведь говорят у вас в Штатах?