Георгий Брянцев - Следы на снегу (Художник М. Рудаков)

— Совсем старая птица. Сто лет ей. Не по моим зубам, — разглядывая глухаря, проговорил Быканыров.

— Выражаясь словами одного из героев Дюма, можно сказать: я уважаю старость, очень уважаю, но только не в жареном виде, — сказала Эверстова.

Раздался дружный смех.

— Придется твоего «сохатого», Грицько, отдать на съедение Таас Басу, — предложил Шелестов.

Из-под полога высунулась голова Таас Баса. Он посмотрел своими преданными глазами на людей и тут же лег. Его глаза как бы говорили: правильно, зачем вам мучиться? Давайте старого глухаря мне. Мои зубы с ним справятся.

Эверстова собрала куски и бросила их собаке.

Потом пили густо настоенный, почти черный чай и разговаривали на разные темы. Так Петренко узнал, что Эверстова была на его «ридной» Украине.

— В начале сорок четвертого года я была в Полтаве, училась на курсах радистов, все надеялась попасть на фронт, да так и не успела, — рассказала Эверстова. — А то, может быть, встретилась бы где-нибудь с Романом Лукичом.

Тот улыбнулся одними глазами.

— Вот уж на фронте мы никак бы не встретились.

— Почему? — задал вопрос Петренко.

— Я был по ту сторону фронта.

— В тылу у немцев?

— Да.

Петренко шумно вздохнул и сказал, обращаясь впервые к майору по имени и отчеству:

— Ну, вам, Роман Лукич, есть о чем рассказать. Это ведь не шутка — в тылу врага.

— Да, бывало всякое, — уклончиво ответил майор. Он вообще не любил много говорить, а тем более не любил говорить о себе. — Когда-нибудь, в другое время поговорим. Сейчас же я предлагаю отдыхать.

— А дежурить по очереди не будем? — поинтересовалась Эверстова.

— Не будем, — ответил Шелестов. — Имея такого сторожа, как Таас Бас, можно спать спокойно. Как, отец? — обратился он к Быканырову.

— Точно, Роман Лукич. Он за версту чужого учует…

Вскоре в палатке стояла тишина.

Проснувшись утром и высунув голову из спального мешка, Эверстова увидела майора. Он сидел по-восточному, подобрав под себя ноги, перед маленьким кусочком зеркала, прикрепленным к шесту, и брился.

Печь уже горела, и в палатке было тепло.

Эверстова обвела взглядом палатку и убедилась, что спальные мешки Быканырова и Петренко пусты.

«Здорово! — подумала Эверстова. — Оказывается, одна я всех переспала!»

Но рассвет едва-едва занимался.

Эверстова вылезла из мешка.

— Доброе утро, Надюша! — приветствовал Эверстову Шелестов, не поворачивая головы, и продолжал усердно водить бритвой по щеке.

— Доброе утро, Роман Лукич! Проспала я?

— Пока еще нет. Официально подъема не было.

— А вы знаете, как чудесно спалось. Я уже давно так не спала.

— Вы… — раздался снаружи голос Петренко. — Вы северянка, а что сказать мне, южанину? Я еще никогда не испытывал такого удовольствия. И если бы кто-нибудь сказал мне год, полгода тому назад, что можно так хорошо спать на таком морозе, в тайге, я бы ни за что не поверил.

Эверстова откинула полог палатки, сделала шаг и ахнула.

Лейтенант, оголенный по пояс, набирал пригоршнями снег и натирал им лицо, руки, плечи, грудь.

— Это же безумие! — вскрикнула Эверстова. — Роман Лукич! Посмотрите, что он делает.

— Знаю, видел… Ничего страшного, — отозвался Шелестов.

— Закалка, Надюша. Это большое дело — закалка, — повернувшись к Эверстовой, сказал Петренко. — Вы простите, что я вас называю по имени.

— Это не страшно и не опасно, а вот вы можете легкие простудить.

— Ерунда, — уверенно ответил Петренко, забежав в палатку. — Теперь я разотру тело вот этим мохнатым полотенцем, и все. Я всегда зимой снегом натираюсь, а когда нет снега, обливаюсь холодной водой.

Под смуглой, блестящей кожей лейтенанта перекатывались крепкие мышцы.

— Все это хорошо, — продолжала Эверстова. — Но не надо забывать, что вы не на Украине, а в Якутии.

— Напрасно беспокоитесь, Надюша, — вмешался в разговор Шелестов. Привычка — большое дело.

Эверстова покачала головой, вошла в палатку и посмотрела на свои часы.

— У меня сейчас сеанс с Якутском.

Шелестов окончил бритье.

— Ладно, — сказал он. — Работайте, а мы с лейтенантом приготовим завтрак…

Якутск передал, что Белолюбский на Джугджуре неизвестен, что инженер Кочнев не покончил с собой, а убит, и что убийц надо найти и задержать во что бы то ни стало.

Шелестов прочел радиограмму и покачал головой.

«Значит, экспертиза подтвердила мой вывод, — подумал он. — Конечно, убит, и задержать преступников надо при всех обстоятельствах».

Завтрак, состоявший из нарезанной крупными ломтями колбасы, сливочного масла, пшенной каши из концентрата и чая, был готов, но все ждали возвращения Быканырова, который, встав раньше всех, ушел на лыжах, заявив майору, что хочет «мало-мало погулять».

Вернулся охотник, когда уже рассвело.

— Ну как, следопыт? — встретил его вопросом майор Шелестов.

Быканыров не торопился с ответом. Он развязал шарф, опустился на корточки, набил трубку табаком, распалил ее и лишь тогда заговорил:

— Вперед ходил, по следу… Когда едешь — одно, а когда идешь другое дело. Однако, я правильно думаю: с Белолюбским бежит тот, который был у моего дома.

— Из чего ты заключил? Садись, ешь, — сказал Шелестов.

— Холодно. Они едут-едут, а потом то один, то другой сойдут с нарт и бегут рядом. Греются. И у одного ноги разные. Видать, хромает. И тот хромал.

— И вы в темноте увидели? — усомнился Петренко.

— Увидел, — коротко бросил старик и принялся за еду.

— Я не пойму, отец, что тебе дает это открытие? — пожав плечами, сказал Шелестов. — Тот это или не тот, не вижу в этом разницы.

Быканыров, занятый едой, промолчал.

С раннего утра с севера подул слабенький и в другое время года почти неощутимый ветерок. Но сейчас, когда температура опустилась за сорок градусов, этот «ветерок» палил и обжигал до боли. Он дул немного слева, сбоку, и когда Шелестов и его друзья преодолевали открытые места, то ветер безжалостно выдувал из одежды остатки тепла, заставлял делать движения, допустимые при сидячем положении.

Стоило на какие-то секунды снять рукавицу, как пальцы рук обжигало точно огнем.

Мороз пробирал основательно, «до самых костей», сковывал тело, ноги людей, неподвижно сидящих на нартах, и потому все изредка сходили с нарт и делали пробежки.

След преступников по-прежнему то уходил в тайгу, то выбирался на открытые места, а потом привел к широкой замерзшей реке. Ее можно было угадать по одному крутому берегу и по заснеженным торосам, которыми она ощетинилась.

По неподвижной, взъерошенной, точно шерсть вырвавшегося из драки медведя, поверхности реки, можно было судить о единоборстве, поединке двух стихий: воды и мороза, происшедшем в начале зимы. Вода, видно, долго боролась, сопротивлялась, а мороз наседал и одолевал. Наконец, река, обессиленная, замерла, притихла, накрепко скованная морозом. Он покрыл ее толстой и прочной корой льда, от берега до берега. Но подо льдом, если прислушаться, кипела, сердито бурлила и глухо рокотала неуемная вода. И в этом рокоте можно было распознать угрозу: «Подожди, придет и мой черед, пусть только пригреет весеннее солнце, пусть только придут ко мне талые воды, прибавят мне сил, и я покажу тебе, мороз, какова я. Я сброшу с себя прочь твой ледяной панцырь и опять побегу свободно…»