Сергей Костин - Страстная неделя

— Не то чтобы готовлюсь — как раз нет. Просто считаю, что этой «встречки» нам всем не избежать.

Эсквайр усмехнулся: быстро учусь. Но глаза у него по-прежнему были серьезными.

— Что с семьей твоей делать будем? Тебе, сам понимаешь, из Москвы пока ни ногой.

— Пока!

Нет, сидеть здесь и ждать, когда небо рухнет мне на голову, я не собирался. Решение не сложилось сначала в голове, как это со мной обычно бывает, а возникало по мере того, как я говорил, слово за словом:

— Я поеду в Англию и разыщу его.

3

Сначала Эсквайр пробовал меня отговорить. Потом угрожал домашним арестом и смирительной рубашкой. Этот бесстрастный кукловод, прекрасно знающий, за какую веревочку надо потянуть, чтобы получить то, что ему было нужно, действительно пытался заставить меня затаиться в Москве. Потом он понял, что дело это пустое. И мне показалось, что такой вариант ему на самом деле нравился. И для решения проблемы — ведь кроме меня Мохов знал еще кучу людей, которых придется выводить, — и потому, что моя мужская реакция вызывала у него уважение. Тем не менее Бородавочник находил все новые и новые, прямо скажем, не лишенные основания возражения.

Наконец я сказал:

— Виктор Михайлович, давайте оставим эти игры. Если бы я сам не был в списке возможных жертв, вы бы что, мне такое дело не доверили?

— Да у меня другого такого и нет. Честно тебе говорю, без лести. Именно поэтому я просто обязан тебя сохранить.

— Сохранить? Сохранить, вы сказали? Семью я потеряю. Не возражайте, я знаю! Вы посадите меня в один кабинет с Лешкой Кудиновым, чтобы он не давал мне пить на работе. Но на работе мы же не двадцать четыре часа в сутки. Я быстро деградирую, и посылать меня на задания вы уже поостережетесь. Сколько я так протяну? Можете уже сейчас заказывать мне место на Кунцевском кладбище.

Эсквайр замолчал. Только губы стиснул еще сильнее, теперь у него рот просто превратился в морщину поперек лица. Запирает ход эмоциям.

— Хорошо. Тебя не переспорить, а приказывать не хочу. Ладно, ладно, я сдаюсь! С чего думаешь начать?

Действительно отбрасывал эмоции.

— Мне бы его дело посмотреть. Никак невозможно?

Бородавочник уставился на меня в упор.

— Никак?

— Ты бы свое оперативное дело дал кому-то посмотреть? То-то. Оно и у меня в руках было с полчаса.

— И никаких выписок, никаких заметок, разумеется, вы не делали?

Эсквайр замялся — не хочет врать.

— Что помните, скажете? — выручил его я.

— Все, что о нем знаю, скажу.

— Но фотографии контактов из его досье вы же пересняли?

Странно видеть его в замешательстве.

— Допустим.

— Мне они тоже нужны.

— Хорошо.

— Я хочу поговорить с женой и дочерью.

— Это тоже реально.

— И побывать у него дома. Посмотреть книги, диски, залезть в компьютер.

— У них обыск делали. Компьютер забрали, химичат сейчас над ним. А в квартире ничего такого не нашли.

— Они другое искали. Мне не улики нужны. Я хочу понимать, что это за человек. Вернее, кем он стал.

Качает головой — не хочет.

— Мы же обыски не производим. Этим Следственное управление занимается.

Не хочет связываться с коллегами. Не видит, зачем это мне.

— Виктор Михайлович, только не говорите, что не можете организовать такую малость. Чтобы я поехал к нему домой, поговорил с семьей и посмотрел в квартире все, что привлечет мое внимание.

— А когда ты хочешь это сделать?

— Прямо сейчас. — Бородавочник прижал подбородок к груди и отпрянул назад от изумления. Или от моей наглости. — А сколько у меня времени? Я завтра хочу быть в Лондоне.

4

На меня давно — возможно даже, никогда — не изливалось столько открытой враждебности. Мой визит в сопровождении двух молчаливых мужчин, с которыми мы друг другу представлены не были, был обставлен как новый обыск; нам даже дали какую-то бумагу. Однако жена Мохова ее не потребовала. Она открыла дверь, поняла, что мы явились опять проворачивать ей нож в ране, молча повернулась и прошла в гостиную. Ей, наверное, было меньше пятидесяти, но сейчас она выглядела старухой: кожа серая, темные мешки под глазами, щеки впали. Черноволосая, смуглая — молдаванка или украинка. И, характерная деталь, она была одета в черное: черное платье, черные колготки, черные туфли.

С кресла встала дочь. Я-то ее видел мельком в ранней юности, особо внимания на нее не обратил. А сейчас, если увидел ее, сразу не забудешь. Высокая, стройная, коротко стриженная. Щеки гладкие, загорелые, глаза большие, карие, губы полные, чувственные. Красивая, только злая, а женщину это не красит.

— Проверьте сначала это кресло, чтобы я могла снова сесть, — приказным тоном сказала она.

Привыкла, что все ее капризы выполняются. Сколько ей сейчас? Двадцать пять, чуть больше? Разные женщины становятся неотразимы в разном возрасте. Сейчас ее время.

Я попробовал наладить отношения. Хотя что можно сказать жене и дочери перебежчика? Он ведь и их тоже предал.

— Мы не собираемся здесь обыскивать. Я просто хочу понять, что произошло. Просто поговорить.

— Вас, может, чаем угостить? — усмехнулась дочь.

— Спасибо, не стоит. Но сесть я бы не отказался.

— Садитесь. Вы хозяин положения.

Это снова дочь сказала. Достала сигарету, зло стала чиркать плоскими спичками из кафе, ни у кого это сразу не получается. Затянулась, выдохнула, закинула ногу на ногу. Ноги длинные, прямые, тоже загорелые. Ездила зимой в жаркие страны или солярий?

Мои безмолвные спутники устроились рядышком на диване и уткнулись глазами в пол, как посетители в приемной у стоматолога. Жена осталась стоять, прислонившись спиной к дверному косяку. Раз так, мне садиться было как-то неудобно.

— Мы с Володей встречались, когда вы жили в Лондоне. — Я повернулся к дочери. — Я даже видел вас как-то у него в машине. Вы еще в школе учились.

— Очень трогательное воспоминание. Я польщена, — прыснула в меня новой порцией желчи дочь.

— У меня это как-то не укладывается в голове, — не сдавался я. — Не похоже на него.

И это, в сущности, было правдой.

— Мы все сказали этим… Ну, которые приходили до вас, — наконец раскрыла рот жена. — Нам нечего добавить.

— Расскажите мне, как он уезжал, — попросил я.

Этого вопроса она, похоже, не ожидала.

— Как уезжал?

— Да. Только как можно подробнее.

— Хорошо. Володя… Он, — поправилась женщина, как будто запретив себе произносить это имя. — Он пришел домой в начале восьмого. Он всегда приходит с работы примерно в это время. Тони дома не было. Я собиралась покормить его, но он сказал, что не голоден — они там на работе что-то отмечали. Прошел в кабинет — это вон та маленькая комната. — Она махнула рукой куда-то через стену. — Я не видела, что он там делал. Потом вышел, стал надевать пальто. Я тогда только заметила, что он чем-то расстроен. Я спросила: «У тебя неприятности? Ты куда собрался?» Он говорит: «Там один наш сотрудник попал в сложную ситуацию. Меня посылают в командировку, чтобы помочь ему». И уехал. На своей машине, что было как-то странно. Но это я уже после его отъезда обнаружила. Вот и все.