Петр Пильский - Тайна и кровь

Хоть бы узнать: ушли они или все еще ищут и стерегут? Но и спросить некого. Надо сидеть и ждать. Кого? До какого времени? Неизвестно! Только теперь я ощущаю какую-то внутреннюю пустоту. Во мне просыпается голод. Я вспоминаю, что я не ел весь день. Хорошо, если придется сидеть недолго, в противном случае… Впрочем, физически я вынослив. Я начинаю дремать. В следующий миг я подношу часы к глазам. Они показывают семь. Тусклый свет падает на пол. Должно быть, через стекло парадной двери. Тишина мертвая.

Однако, надо разобраться в собственном положении.

Итак, тут же, неподалеку, у прачки, прячется Феофилакт Алексеевич. Я так и не спросил его, почему он вчера прибежал сюда. Очевидно, предупредить. Но почему он узнал, что я у Варташевского? Неужели ему сообщили о моем чувстве к этой женщине?

Вдруг огненной молнией, стрелой ужаса пролетает мысль:

— Все это не случайность. Почему меня должны были арестовать у этого человека? Почему Варташевский не посмел ни разу взглянуть мне в глаза? Почему его не было в комнате? Почему Мария Диаман своими расставленными руками пробовала помешать моему выходу? А что, если…

Сердце отвечает:

— Не может быть!

— Лжешь, сердце!.. Но, если тут предательство — о, я знаю, что мне делать!

Ярко, остро и мучительно вспоминаются эти часы. Сколько их прошло? Сразу не угадывалось. Но явственно, как груз, как тягучая боль, ощущалось смешанное чувство унизительного страха, ожидания, соединенного с мерцающими надеждами, и злобы.

В этом сиденье под лифтом, среди пыли, грязи, сырости, в этой неудобной позе было что-то презренное и позорное. Ничем и никогда не усыпляемая гордость восставала и шептала колючие слова. Конечно, я делал правое и великое дело, я рисковал всем — моей молодой жизнью, близкими, связями, — были минуты, когда я казался себе героем, но вот, все-таки я сижу здесь, я скрываюсь, я таюсь, мне страшно, по моему телу пробегает дрожь. Я готов скрежетать зубами…

Потом наступало успокоение, и в этом временном отдыхе нервов память воскрешала все тот же образ Марии Диаман.

Она здесь, всего тремя этажами выше. Она ходит надо мной, а я, будто поверженный, валяюсь под ней: победительница и побежденный! В памяти вставал далекий вечер после театра. Она только что окончила свою роль. В черном бархатном платье, с золотым медальоном в форме крестика, она сидела в артистическом фойе. Подняв длинные ресницы, она смотрела на Варташевского, и казалось, во всем мире в эту минуту для нее не существовало никого. И тогда же я понял свою неудачу… Чего я добивался? Куда я шел? Зачем было потрачено так много сил? Какое детское безрассудство!

Вот и сейчас она там, наверху, с ним, любимым и счастливым, а я… Знаете, подполье всегда трагично. Но это запретное одиночество, окруженное тенями, страхом и враждой, становится особенно невыносимым, когда среди призраков, с которыми разлучен, реет образ любимой и обманувшей…

— А что, если вдруг сейчас застучат ее каблуки, и она сойдет по лестнице вниз — увижу я ее или нет?

Я чуть-чуть высовываю голову. В ту же минуту я слышу голос:

— Вон вы где… О Господи!

Голос — женский. Я вздрагиваю. Кто это говорит? Невольно оборачиваюсь. На миг мне чудится, что это — Мария Диаман. Но предо мной — жена швейцара. В ее руках большая щетка. Я быстро встаю.

— Поймите же, что вы меня губите! Говорите правду: меня стерегут? Часовой у двери?

Я вырываю у нее щетку и отбрасываю, я хватаю эту оторопевшую женщину и вталкиваю в ее комнату. Швейцара нет. Я бросаю на стол пачку денег.

— Дайте во что-нибудь одеться! Ну, есть же у вашего мужа старая шапка… Старый костюм… Наконец, ливрея. Что-нибудь!

Я быстро пересчитываю брошенные деньги.

— Это — тысяча! Поняли?

Тогда она лезет под кровать, вытаскивает сундук, достает мне скомканную швейцарскую ливрею с галунами и мятую шапку, обшитую выцветшим золотом.

Я прошу ее:

— Давайте скорей небольшой носовой платок!

Его я засовываю в рот. Со стола я хватаю какой-то красный лоскут, быстро свертываю и подвязываю опухшую щеку. Чрез минуту я выхожу на улицу. Я смело делаю несколько шагов. Мягкими хлопьями падает снег. Привалившись на винтовку, часовой вяло глядит мне вслед. Ему нечего волноваться: сейчас мимо него прошел швейцар с подвязанной щекой, у которого флюс. Я иду без цели.

Ежеминутно, ежесекундно, на каждом шагу, с каждым биением сердца я чувствую за собой погоню. Меня охватывает дикая и толкающая вперед мания преследования. Я бросаюсь в трамвай.

Какое глупое решение!

На меня смотрят. В своем странном костюме, с опухшей щекой я должен обратить на себя внимание. Разве так скрываются? Схожу на первой остановке, бросаюсь в сторону, ускоряю шаги.

— Не торопись, — говорю я себе. — Успокойся!

Но я уже бессилен над самим собой. Я несусь к Сенной. Чрез открытые двери церкви Спаса видны теплящиеся свечи и несколько молящихся женщин.

Я опускаюсь на колени, и на меня снисходит тихий покой души: в эту минуту я не один. Потом поднимаюсь и ухожу. Вынимаю часы. Уже 6. Значит, я просидел под лифтом 32 часа. Но голода нет. Я не чувствую никакой усталости.

Теперь я медленно бреду… Куда? Против воли, неуправляемые сознанием, ноги несут меня к моей прежней квартире. Там — Женя, моя сестра. Я стучусь, она открывает сама и сразу отшатывается, будто я явился к ней с того света:

— Откуда ты?

— Молчи. Здравствуй! Не бойся!.. Был обыск?

Мы проходим к ней в комнату, и тут она не выдерживает.

Опустив голову на руки, она начинает всхлипывать. Женя рассказывает мне, как ее запугивали, как приставляли револьвер к виску, как кричали и оскорбляли, как выпытывали признание и уверяли, что я давно во всем сознался и будет лучше для меня, если сознается она.

— Бедная моя, перестань плакать!

Я глажу ее по голове.

— Ну, видишь, ничего не случилось. Я пришел сюда потому, что тебе не грозит никакой опасности. Поверь мне! Ведь не могут же они почти две недели следить за тобой и за приходящими сюда!

Понемногу она успокаивается. Кладет свою русую голову ко мне на плечо.

— Какое у тебя усталое лицо! Ты бледен… У тебя дрожат губы… Ты не голоден?

— Ах, я устал… И измучен… И голоден… Только не расспрашивай ни о чем!

Я даю ей денег. Женя заботливо укладывает меня в свою кровать, загораживает ширмой и сама ложится на диван.

Нашу квартиру уплотнили. Это хорошо. По крайней мере, меньше подозрений к входящим и выходящим!

Утром, наскоро съев кусок хлеба, я прощаюсь с Женей. Целуя ее, я говорю:

— До свиданья! Скоро увидимся…

Но про себя произношу: «Прощай!» и крещу сестру. Лишь теперь, только в эту минуту она впервые замечает мой странный наряд. Значить, и она утомлена не меньше, чем я!