Петр Пильский - Тайна и кровь

Его тон покорял. Его уверенность в себе захватывала, влекла и подчиняла. Ему не хотелось возражать, потому что в каждом из нас живет неистребимая и прекрасная потребность веры.

Но что-то неслышное, неопределимое, неуловимое шевелилось в моей душе — какое-то боязливое и молчаливое сомнение, то особенное сомнение, которое рождается из боязни, что не все может случиться так, как хочется.

Да, мое сомнение в эту минуту было самой пламенной и самой искренней мольбой:

— О, если б все случилось так, как хочет этот человек, если б все произошло по его кипящей и непобедимой воле!

Наклонив голову, мерно, в такт постукивая кулаком по столу, Рейнгардт развивал план организации:

— Я знаю, вас смутит и то, что он прост, и то, что он сложен.

— Может быть. Но, во всяком случае, я хочу верить, а не спорить.

— Знаю.

— И мой долг я исполню до конца.

— Только потому я с вами и говорю… Так вот, запомните: с этого дня мы начинаем нашу последнюю игру. Мы ставим страшную ставку!

— То есть?

— Мы надеваем на всю организацию маску. Все — в масках!..

Мое сердце сжалось испуганно, радостно и тревожно.

Я ли не знал этого существования под шапкой-невидимкой, которую каждую минуту случайность могла сбросить с плеч вместе с рискующей головой! О, как знаком, страшен, близок и чужд был мне этот вольный и невольный маскарад!

Но там под маской ходили отдельные люди. Теперь на это шла целая организация.

— Не рискованно ли? Как осуществить этот план? Где найти это разнообразие изобретательности?

Рейнгардт продолжал:

— В мире нет ничего невозможного. Все достижимо! Надо только уметь рисковать! Кучка большевиков оседлала Россию, а мы… Мы — не кучка! Мы — армия. С нами — все офицерство страны. И мы сейчас — единственная сила.

Я перебил его:

— Но мы не объединены… Мы все расползлись…

— Сполземся… В нужный час объединимся все.

— Когда?

— Скоро!.. Надо только начать…

— Как?

— Надо…

Рейнгардт остановился. Его внимательные, властные, гипнотизирующие глаза впились в меня, приказывая, испытывая, будто вновь сомневаясь во мне и разгадывая мою душу.

— Надо идти… всем без изъятия… на службу к большевикам!

— Всем?

— Да! Всем нам, испытанным членам нашего священного союза.

— Куда же?

— Вопрос умен. Я отвечу вам точно. Но раньше задам тоже вопрос: известно ли вам, что Подвойский уже был у Троцкого?

— Мне об этом вскользь говорил Кирилл…

— Ага… Но тогда мы еще не знали результатов. Теперь я вам могу сказать, что Троцкий согласился…

— На что? На то, чтоб мы заняли офицерские места в его красной армии?

Мой вопрос прозвучал иронически. Рейнгардт это расслышал.

— Нет, не то. Стать на взводе, даже получить роту или батальон — не штука. Нет, дело шире, существенней и важней.

И торжественным голосом он докончил:

— Вам разрешено создать военные Особые отделы. Понимаете?

— Не совсем.

— Так вот, вообразите. Мы получаем все права военной разведки и контр-разведки. Вы знаете, что это значит? Это значит, мы создаем военные чека. Попробуй тогда — обыщи нас, уличи или арестуй! Мы сами всякого арестуем…

Из соседней комнаты быстро вошел Трофимов, взял меня ласково сзади за плечи и встряхнул.

— Я докончу вам за него, — сказал он.

Я повернул к нему голову.

— Начальником петроградского Особого отдела назначается… Кто? Как вы думаете, дорогой капитан?

И, не дав мне выговорить слова, Трофимов весело бросил:

— Он!

Рейнгардт спокойно ответил:

— Да, я! И вот мой план. При каждой армии мы создаем военную разведку, но также еще и подрывные минные дивизионы.

Он взглянул на Трофимова. Тот кивнул ему головой, и по этому маленькому, незаметному движению я понял, как этот страшный, жестокий, не знающий пощады человек глубоко, сильно и верующе любит Рейнгардта.

А Рейнгардт продолжал:

— Всюду ввожу своих. На всех командных должностях — мы. Для всех ответственных поручений — наши. А кадр…

Рейнгардт встал, засунул руки глубоко в карманы, прошелся по комнате и прямо, в упор, отчетливо произнес:

— Небесная империя!

— Китайцы? — догадался я.

— Да. Только они. Ни одного русского! Во всем аппарате понимаем одни только мы, мы — мозг и воля. Исполнителями должны быть желтолицые идолы: «Убивай!» — убивает; «Наступай!» — наступает. Великолепный материал! Но русских — нет! В такое дело русских не пущу, потому что мне нужно именно дело, а не митинг и не партии.

Он нервно заходил по комнате. Трофимов сидел в углу оттоманки и спокойно и удовлетворенно попыхивал трубкой.

— А расскажи, как ты собираешься у нас реквизировать машину, которой, кстати, у нас нет.

Я попросил Рейнгардта:

— Расскажите!..

— Да очень просто. Во-первых, я еду в гараж Смольного и просто покупаю машину. Разумеется, лучшую… Эх, жаль, — лучшую-то машину, манташевский Ройль-Ройс, забрал себе этот гусь Володарский. Но ничего. Отдаю ее, конечно, сюда. Получаю документ: «От реквизиции свободна»… Ну, а если мы увидим, что реквизиция все-таки угрожает — очень просто: я, как начальник петроградского Особого отдела, сам же первый ее и реквизирую…

Трофимов перебил его:

— Нет, батенька, у нас никто ее, кроме тебя, не посмеет даже тронуть за ступеньку, а не то что…

Он быстро поднялся, подошел к полевому телефону, поднял трубку.

Я с недоумением смотрел на него, на Рейнгардта, на телефон.

Трофимов обернулся ко мне:

— Сейчас увидите.

В трубку он произнес одно слово:

— Бегом!

Он подал ключ Рейнгардту:

— Открой ворота.

— Смотрите на часы! — сказал он.

Шутя я спросил:

— Почему вы меня в ту ночь, когда мы напали на вагон, называли на «ты» — теперь на «вы»?

Трофимов ответил:

— Там была служба… А впрочем, да будет навсегда между нами верное, товарищеское «ты».

Мы поцеловались.

И в ту же минуту с винтовками наперевес, с ручными гранатами в комнату ворвались возбужденные, запыхавшиеся люди.

Вся квартира наполнилась стуком, грохотом, криками.

— Где? Ложись! Руки вверх! Смирно!

Закинув руки назад, опустив голову, с выражением глубокого удовлетворения на спокойном лице, торжественный и гордый Трофимов стоял в углу.

Ворвавшиеся люди сразу остановились.

— Молодцы! — бросил Трофимов.

И в ответ на эту похвалу по комнате громко пронеслось молодое и звонкое:

— Рады стараться!

Трофимов обошел этих юных, преданных друзей, этих верных членов нашей организации, пожимая каждому руку, и во всем — в выражении счастья на их лицах, в этих стройных фигурах, в этих сильных телах — я прочел еще раз готовность умереть и самое великое счастье человека пожертвовать собой и жить смело.

Они ушли, и вся душа моя наполнилась тоже бодростью, молодостью и счастьем.