Лев Овалов - Рассказы майора Пронина (Сборник)

Зайдет, бывало, скупщик, спрашивает:

— Нет ли старинного севра или сакса у вас?

Ну а старуха понятно что отвечает:

— Если заплатите пшеном или рисом, найдется…

Сколько раз я эти разговоры слышал и вниманье на них совсем перестал обращать.

У меня даже сон от тоски да от безделья испортился. Прежде я, бывало, спал как убитый. А теперь не то. Поужинаю со старухой, напьюсь чаю, лягу, и точно меня какой-то холод сковывает. Сплю беспокойно, сквозь сон какие-то голоса слышатся, шаги, шорохи. Утром просыпаюсь каким-то слабым, неуверенным…

В предвидении зимы занялся я заготовкой дров. Кто знает, думаю, сколько времени еще здесь проживу, а зимой мерзнуть неохота. Уеду — топливо старухе останется, она тоже не кошка, своей шерсти нет. Нашел я неподалеку, в одном из переулков, сад. С улицы не подумаешь, что за домом такой сад может быть. Деревья в нем всякие, кусты, скамейки и, главное, очень подходящий забор.

А вместо сарая дрова мы складывали в подвал под особняком, ход в него из дома шел, прямо из коридора.

— В нем винный погреб раньше помещался, — рассказывала хозяйка.

Бывало, схожу, выломаю две доски, нарублю их на плашки перед крыльцом и снесу в подвал.

Старуха и посоветовала подвал для дров приспособить.

— И под рукой, — говорит, — и не украдут.

Однажды прихожу в сад, а туда по дрова, разумеется, не один я ходил, и вижу: какой-то курносый паренек у забора пыхтит, тоже доски выламывает.

— Помочь? — спрашиваю.

— Отстань, — говорит, — сам справлюсь.

— А как тебя зовут?

— Витька.

— А сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Давай помогу.

— А ну!

Самолюбие не позволяет помощь принять. Рванул мой Витька доску на себя, — доска, правда, затрещала, но парень не удержался, бац на спину, доска его по лбу, на лбу — синяк, губы дрожат, вот-вот заплачет.

Думаю: надо его разозлить, а то заплачет, застыдится, убежит, и конец нашему знакомству.

— А доску эту, — говорю, — я у тебя возьму.

Вскочил мальчишка, ощерился, сразу о синяке забыл.

— А я тебя камнями забью, — говорит.

Поговорили мы с ним… Ничего, сошлись. Выломал я себе три доски, ему две, пошли обратно вместе.

— Ты где живешь? — спрашиваю.

— Здесь, на Фонтанке.

— А отец у тебя чем занимается?

— Отец на Путиловском заводе работает.

— А как же вы сюда, на Фонтанку, попали?

— А нас сюда из подвала переселили…

Вышли мы на Фонтанку.

— А где же ты здесь живешь? — спрашиваю.

— А вон, — говорит, — в большом доме, на втором этаже, там еще на двери вывеска: «Барон фон Мердер».

— Эх ты, барон! — говорю. — Идем ко мне, наколю я тебе твои доски.

Ну поломался он для приличия и согласился.

На другой день мы уже вместе по дрова пошли, потом зазвал я его к себе, и началась наша дружба. Я ему про войну рассказываю, о Красной Армии, о деникинцах, о Колчаке, вместе с ним револьвер свой чищу, целиться его научил, азбуке Морзе выучил, короче говоря: бери парнишку на фронт, он и там без дела не окажется. Виктор тоже в долгу не остался: начал меня арифметике обучать. Придет ко мне вечером уроки готовить, ну и сидим мы с ним вместе, решаем задачки всякие.

Александра Евгеньевна во мне души не чает. После того как я с Виктором подружился и начал с ним задачки решать, она, кажется, совсем убедилась в том, что я нахожусь в отставке и не знаю, как свое время убить.

Довелось однажды днем остаться мне в доме одному. Старуха ушла не то карточки какие-то получать, не то платок какой-то понесла на рынок на сахар выменивать. Сижу у себя в комнате и книжку читаю. Слышу — звонок. Пошел к двери, открываю.

Стоит на парадном мужчина. Бородка клинышком, серенькое пальтецо… Ничего особенного.

Взглянул на меня, хмыкнул почему-то и спрашивает:

— У вас для продажи саксонского фарфора не найдется?

Вижу — скупщик. За последние дни они что-то редко стали к моей хозяйке захаживать. Не захотел я упускать покупателя, дай, думаю, услужу хозяйке.

— Отчего же, — говорю, точь-в-точь как всегда отвечала Александра Евгеньевна, — найдется, если заплатите пшеном или рисом.

Незнакомец ухмыльнулся, сунул мне в руку какую-то записку и, не говоря больше ни слова, повернулся и скрылся за углом. Что-то непонятно!

Вернулся в комнату — размышляю и думаю, что не вредно мне эту записку прочесть. Разворачиваю. Написано не по-русски, а в углу будто бы два скрещенных меча синим карандашом нарисованы. Вижу — не моего ума дело.

Дождался старушку, у нас между собой условлено было — квартиру пустой не оставлять, и, ни слова ей не говоря, натянул бушлат, вышел на улицу и прямым ходом к Коврову.

— Так и так, товарищ Ковров, — говорю, докладываю все по порядку и подаю записку.

— Придется тебе, товарищ Пронин, — говорит он, — обождать здесь с полчасика.

Ушел он. Возвращается минут через двадцать и отдает записку обратно.

— Видишь ли, к моменту наступления Юденича на Петроград белогвардейцы подготавливают вооруженное выступление, — объясняет Ковров. — В городе много всяких контрреволюционных групп и группочек, хоть нити от них все тянутся в один штаб. Среди них есть организация, именующаяся «Синие мечи». А где собираются эти заговорщики, мы не знали. Понятно? Иди домой, отдай своей хозяйке записку, как будто ты здесь и не был, а сам следи там во все глаза…

Вернулся я домой, поговорил для видимости со старушкой о том о сем, тут Виктор ко мне пришел, я с ним о географии, о картах потолковал и только потом будто вспомнил и спохватился.

— Вы уж извините меня, Александра Евгеньевна, вам тут днем записку принесли, а я и забыл.

Она берет записку, тут же при мне ее читает и спрашивает:

— Разворачивали вы ее?

— Как же, — говорю, — извиняюсь, полюбопытствовал, думал, может, срочное что-нибудь…

— А кто же вам ее дал? — спрашивает она.

Я рассказываю все, как было. Спросил человек про фарфор, а я ему и ответил: ежели за пшено или за рис, то можно.

— Правильно ответили, — одобряет она. — А он что?

— А он ушел, — говорю. — Это на каком же языке написано?

— На английском, — объясняет она. — В записке он просит меня отобрать чашки с такой маркой, как здесь указано, а зайдет он за фарфором позже.

Тут она идет к себе в комнату, приносит оттуда чашки, и действительно на донышках чашек изображены такие же точно мечи, какие нарисованы на записке. Признаться, тут я даже подумал — не переборщил ли Ковров в своей подозрительности: мечи и впрямь оказались фабричной маркой.