Константин Бадигин - На затонувшем корабле (Художник А. Брантман)

Медонис невольно застонал. Механик положил руку на «вальтер».

— Этот профессор, — продолжал он вслух, — сообщает в конце письма: «Сокровища остались в обречённом городе, и я с ними…» — Пятрас Весулас бережно положил письмо и достал свёрток в пергаментной бумаге. — Какой красивый янтарь! И внутри что-то есть. Езус-Мария, выйдет прекрасная брошка для дочери.

Это было выше сил Медониса, он не стал больше ждать. Да и что ждать: карта бита, игра проиграна. Быстрым движением он сунул все три облатки в рот и яростно разжевал их.

— Ты будешь ещё стоять на коленях, сволочь!.. — бормотал он, поводя красными, выкаченными глазами…

Его затуманенный взгляд остановился на кителе старшего механика, засыпанном пеплом и табачными крошками. Медная пуговица с якорем. Это было последнее, что увидел Эрнст Фрикке.

Взбудораженное ветром море ревело и билось о стальной борт корабля.

Когда море хлынуло внутрь судна, палуба вздрогнула и повалилась вниз. Оборвалось чёткое постукивание дизель-динамо. Корабль стал медленно погружаться. Где-то за кормой с шумными всплесками падала вода, взброшенная взрывом. Ветер донёс оттуда тысячи мелких брызг, накрывших палубу проливным дождём. Замолкли голосистые мотопомпы; утих звенящий шум воды. Казалось, все замерло. Нет, качальщики без устали вращали воздушные помпы: в наступившей тишине слабое постукивание казалось морякам ударами тяжёлого молота.

Внизу, под водой, оставались Фролов и Арсеньев.

— Сергей Алексеевич, — неуверенно говорил Фитилёв в микрофон — Серёга!..

Оглянувшись, Василий Фёдорович увидел сотни внимательных глаз.

— Как люди? Целы все? — отрывисто спросил он.

— Водолаз Фролов идёт на подъем, — доложил мичман Снегирёв.

Рапорты посыпались со всех сторон.

— Затоплены все отсеки. Мотопомпы, оборудование остались под водой.

— Разрушено взрывом дизель-динамо.

— Сорван с места кормовой пластырь, носовой повреждён.

К Фитилёву протиснулся Рукавишников: мокрый, без фуражки, с окровавленным лицом.

— Все люди наверху, — доложил он. — Бортникова и матроса Носенко едва удалось спасти. Только корабль…

— Все исправим, — махнул рукой Фитилёв. — Вот люди… — Он вздохнул и сказал в микрофон: — Серёга! Это я, Фитилёв, слышишь?

Арсеньев молчал.

— Да жив он! — уверял себя Фитилёв, всматриваясь в манометр водолазной помпы. — Клапан-то ведь работает!

Сергей Алексеевич… Это я, — повторял Фитилёв.

Корабль, опустившись на дно моря, снова превратился в стальной остров. Волны, ударяя о борт, заплескивались на палубу. Штормовой ветер разговаривал на высоких нотах. Огонь маяка на Песчаной косе расплывался мутным пятном.

Взрыв оглушил Арсеньева, отбросил в сторону, лишил сознания. С первым проблеском мысли он почти автоматически нажал головной клапан: выпустил лишний воздух. Затем попытался встать. В голове шумело, глаза застилал туман. Ему удалось подняться на ноги. Шлем упирался во что-то твёрдое, неподвижное. Лампочка не горела. Густая темнота.

«Корабль… Взрыв… — припоминал Арсеньев. — Затонул корабль… На грунте стоит. Но где я?»

Он рванулся вперёд, ощупал стальные листы руками: всего два метра — и руки водолаза встретили песок. Кружа, он пополз дальше, упираясь то в песок, то в железо. Наконец нащупал свои шланги, застрявшие в плотном грунте.

Теперь он все понял, взрывом его отбросило в песчаный овражек на дне, а сверху лёг корабль… Вот оно как!.. А если бы не яма?! Он представил себе стальную махину в несколько десятков тысяч тонн, опускавшуюся на человека…

Арсеньева охватил страх. Туманилось сознание.

Тихо и темно. Совсем тихо и совсем темно.

«Хоть какой-нибудь звук! Чёртова тишина», — думал он.

И раньше бывали трудные минуты, но таким одиноким и беспомощным он никогда себя не чувствовал. «Слово бы услышать, одно слово», — повторял он, напрягая слух. Нет, тишина. Сигнальные концы накрепко зажаты судном. Но ведь воздух поступает непрерывно. Значит, о нем помнят?

Но вот все вокруг Арсеньева наполнилось странными звуками. Под тяжёлым корпусом заскрипел песок. Песка будто становилось все больше и больше. Оседая, он мягко подталкивал водолаза. Через несколько мгновений шорох прекратился.

Арсеньев попытался встать, но шлем сразу упёрся в корабельное днище. Лёжа на спине, он рукой легко доставал стальные листы. Корабль надвинулся по крайней мере на метр.

— Матушка, мама! — вырвалось по-детски.

Он ещё и ещё ощупывал шершавое днище.

— Я Арсеньев, — без всякой надежды сказал он в микрофон. Ему просто хотелось услышать свой голос. — Я Арсеньев, слышите меня?

Не слышат!

Тишина сделалась ещё злей. И вдруг…

— Разгильдяй, подлец! Что? Шею намылю! — вдруг ворвался в тишину шумный голос Фитилёва. — Смотри, провода оборваны, не видишь?

— Я слышу… — выдохнул Арсеньев.

Закончить фразу у него недоставало сил.

— Серёга! — радостно донеслось сверху. — Ну что ж ты! Как себя чувствуешь? Что? Успокойся, голубчик, все будет хорошо. Рассказывай, как у тебя…

Словно чья-то рука сняла с плеч Арсеньева тяжёлый груз. Он узнал, что под водой Фролов и ещё два водолаза. Ищут его.

Но что это? Опять заскрежетал песок, опять леденящие душу толчки. Но самым страшным было другое: к водолазному шлему прикоснулось железное днище.

Фитилёв, зажав до боли микрофон в руке, прислушивался к бессвязным словам Арсеньева. Но когда он умолкал и стрелка манометра подымалась, на душе командира становилось ещё хуже. «Он должен прийти в сознание!.. Во что бы то ни стало прийти в сознание, иначе смерть!..»

Вдруг Фитилёва осенила мысль.

— Серёга! — торжественно сказал он. — Сейчас получили известие. От жены… Ты слышишь, Сергей?.. Родился сын, слышишь? Родился сын! Почти пять килограммов! Богатырь!

— Сын? — чуть слышно откликнулось в телефоне. — Сын, Андрюша.

— Да, да, Андрюша, — с готовностью подхватил Фитилёв. — Ты того, держись, Серёга! Воздух, воздух не забывай!..

…Опять скрипит песок! Нет, это снег хрустит. Ему чудятся вековые ели, засыпанные снегом… Звонко поют пилы, стучат топоры. Среди лесорубов он, Сергей Арсеньев, шестнадцатилетний парнишка. Он, ученик мореходки, комсомолец, приехал помогать.

Бред и явь смешались.

Мучительное томление охватило Арсеньева. Нудно и тошно звенит в ушах, больно стучит сердце. Нет, не только сердце, все существо его пульсирует в неистовом ритме.

— Да Андрей же, сын…

Кто это сказал? Он сам или кто-то другой?

Отчётливо возник образ сына, каким он себе представлял его: