Марк Эгарт - Бухта Туманов (с илл.)

«Но что же все-таки произошло здесь?» — спрашивал себя Синицын и не находил ответа.

Он долго стоял на вершине сопки. Океан широкой дугой огибал ее. Жадные бакланы и чайки-хохотуньи носились над водой и поднимались, держа в клювах рыбу. Внизу, по дороге в бухту, пылил грузовик, отчетливо видный в прозрачном воздухе, сновали люди. А здесь было тихо, пусто. Только огромные черные махаоны, раскрыв траурные крылья, медленно кружили вокруг мрачной скалы.

Синицыну вдруг пришло в голову, что следовало бы сходить к Пак-Якову. Старик — здешний старожил и лучше всех знает эти места, опасности, которые могли встретиться здесь человеку. Он что-нибудь посоветует.

Место, где теперь обосновался Пак-Яков, носило название Песчаный Брод. Речка Шатуха (от китайского «Ша-ту-хэ», что означает: «песчаная река»), впадая в океан, растеклась на несколько рукавов и намыла, в своем устье длинную песчаную косу. Берега здесь были каменистые, обрывистые. Порфировые и базальтовые обнажения тянулись на большом расстоянии. Размываемые океаном, они принимали различные формы: то это были каменные арки, то фигурные столбы, то глубокие ниши. А против Песчаного Брода торчали из воды, одна за другой, три длинные плоские скалы, издали похожие на каменные кулисы.

Здесь и поселился Пак-Яков — в заброшенной зверовой фанзочке, едва прикрытой корьем.

Время близилось к полудню, когда Синицын подходил к Песчаному Броду. Узкая протока и длинная, намытая речкой коса преградили ему дорогу к новому жилью корейца.

Синицын слышал, что прибрежные пески бывают опасны: прибой разрыхляет их — они становятся зыбучими и могут засосать. Но обходить их было далеко и неудобно: пришлось бы дважды перебираться вброд через речку, местами заболоченную и густо заросшую камышом.

День выдался жаркий. Лейтенант устал. Он снял китель, перекинул его через плечо и осторожно ступил на песок. Он уже прошел некоторую часть пути, когда почувствовал, что начинает увязать. Пока он с трудом вытаскивал одну ногу, другая увязала еще глубже. Китель он уронил, попытался нагнуться за ним — ноги ушли в песок по колени.

Что делать?

Он оглянулся. Шумел прибой. Стайка чирков беззаботно взлетела над камышами. Вдали, возле трех скал, виднелась фанза, и… ни души.

Собрав силы, Синицын вырвался из песков и лег плашмя раскинув руки и ноги, стараясь занять возможно большую площадь и лежать спокойно. Он понимал, что в этом — его единственное спасение. Несколько минут он отдыхал, потом начал медленно ползти, осмотрительно передвигая руки и ноги как пловец. Это было самое опасное плавание в его жизни. Фанза приближалась ужасающе медленно. Наконец Синицын выбрался на твердую землю и, совершенно обессиленный, растянулся в тени фанзы.

Пак-Якова не было. Не видно было и его лодки с заплатанным парусом. Должно быть, он ушел на рыбалку.

Некоторое время лейтенант продолжал лежать, набираясь сил. Мысли его были заняты все тем же: куда девался Митя Никуленко? Что, если он тоже вздумал отправиться к Пак-Якову и попал в зыбуны? Ведь Митя недолюбливал корейца и, возможно, хотел проверить-нет ли у него «гостей». Очень похоже на Митю… Ну, а фуражка на берегу бухты?

Синицын так задумался, что не заметил появления Пак-Якова. Старик стоял перед ним и кланялся, разводя руками. Невольно лейтенант посмотрел на берег. Лодки не было.

Заметив его взгляд, Пак-Яков кивнул в сторону речной излучины и пояснил, что лодка осталась там.

— Моя ходи, корова кушать найди. Корова кушать нету, — добавил он, застенчиво и чуть виновато улыбаясь, чтобы не подумали, что он жалуется.

Однако Синицыну было не до него. Он спросил, не приходил ли сюда молодой офицер, его товарищ.

Темное, сморщенное лицо корейца выразило недоумение. Потом он догадался, покачал головой.

— Его ходи нету… — Старик помолчал, подумал. — Однако, пропади совсем! — Увидев, что Синицын нахмурился, он добавил, что видел с моря, как кто-то лазил на Дурной Камень (так называл Пак-Яков скалу на Черной сопке). — Зачем ходи Дурной Камень? Его пропади! — заключил он решительно и ушел в фанзу.

Вскоре старик вернулся с котелком дымящейся каши из чумизы. Синицын начал было отказываться, но Пак-Яков угощал так ласково и простодушно, что лейтенант не мог огорчить его. К тому же он в самом деле проголодался. Синицын запил кашу молоком из знакомой бадейки, поблагодарил и собрался уходить.

Пак-Яков проводил его, приглашая заходить, и показал тропинку, которая обходила болотистые прибрежные камыши и опасную песчаную косу. Заботливость и деликатность старика тронули Синицына.

Когда он обогнул скалистый мысок и Песчаный Брод скрылся из виду, он услышал монотонную, жалобную песню корейца. Песня то приближалась, то удалялась — очевидно, старик расхаживал по берегу. Синицыну захотелось узнать, что делает Пак-Яков. Он начал взбираться по уступчатому гребню и, поднявшись, опять увидел речку, песчаную косу, ярко блестевшую под солнцем, три плоские скалы и фанзу. Только корейца не видно было, хотя песня его все еще раздавалась в предвечерней тишине.

Синицын прислушивался к песне, и смутное ощущение какой-то загадки овладевало им. Почему так уверенно говорил Пак-Яков о гибели Мити Никуленко? Если он действительно видел Митю на Черной сопке, значит, он подходил близко к бухте и, значит, нарушил запретную зону… Но за каким чертом говорил он все это ему, Синицыну? Что-то здесь было неясно.

Он потратил целый день, исходил и излазил весь берег, едва не погиб в зыбунах, а что он узнал? Ничего. С чем пришел — с тем и ушел. Никто не знал, что случилось с беднягой Никуленко.

А спустя три дня часовой, обходя ранним утром берег бухты, увидел вдали, у подножия Черной сопки, стаю орланов и чаек, низко круживших над отмелью. При приближении часового они разлетелись. На песке, выброшенное прибоем, со следами ссадин, лежало тело лейтенанта Никуленко.

Должно быть, он расшибся при падении со скалы на Черной сопке.

Похоронили Никуленко на берегу бухты, неподалеку от места, где найдено было его тело. Небольшой холм был заботливо покрыт дерном и украшен цветами. На холме поставлен невысокий деревянный обелиск со звездой.

На похороны приехали Макар Иванович и Валя. Синицын увидел их, когда стоял в карауле у гроба. Полнокровное, красное лицо Макара Ивановича сделалось желтым, щеки опали, кожа на шее висела складками. Он медленно, но твердо подошел и остановился в изголовье гроба. По знаку капитана Пильчевского Синицин отступил, и отец стал в последний караул у тела сына.