Марк Эгарт - Бухта Туманов. Повесть

Свои произведения Марк Моисеевич Эгарт (1901 — 1956 гг.) посвящал главным образом жизни советской молодежи: рассказывал о том, как в упорной борьбе формируется характер наших подростков.

Такова повесть «Юность», где главный герой Саня в тяжелые годы военных испытаний плечом к плечу со всеми москвичами обороняет нашу столицу от гитлеровских полчищ; таковы повести «Два товарища» и «Бухта Туманов», также повествующие о нелегкой судьбе Славы и Кости, Юры и Мити, об их недетской выдержке и стойкости.

Жизни советской молодежи посвящены и два больших романа М. Эгарта «Маруся Журавлева» и «Друзья», впервые увидевшие свет в 1938 и 1950 годах и затем неоднократно переиздававшиеся.

Если бы два месяца назад Юре Синицыну сказали, что он окажется в положении Робинзона, потерпевшего кораблекрушение и выброшенного штормом на неведомый берег, он бы, вероятно, рассмеялся и сказал, что времена приключений, кораблекрушений и робинзонов давно миновали. Об этом можно читать только в книжках для малышей, а он из детского возраста вышел.

Юра Синицын был невысокий смуглый подросток с черными живыми, немного лукавыми глазами. В детстве он часто хворал, потом стал заниматься физкультурой, окреп и гордился, что обязан этим самому себе.

Отца у Юры не было. Он умер десять лет назад, когда семья жила на Дальнем Востоке. Мать Юры была врачом-бактериологом и занималась изучением той загадочной и страшной болезни- осеннего энцефалита,- которая так внезапно унесла отца.

Весной 1936 года, сдав на «отлично» все испытания, Юра перешел в восьмой класс. Мать его должна была этим летом участвовать в экспедиции эпидемиологов на Дальний Восток, где находился очаг осеннего энцефалита. Возникал вопрос, как быть с Юрой.

Решили, что ему будет полезно повидать новые места. Во Владивостоке жил дядя Федя, брат покойного отца. Юра мог погостить у него, пока мать будет занята в экспедиции. А если бы она задержалась, Юра смог бы вернуться в Москву сам или с кем-нибудь из дядиных знакомых — мать не считала обязательным опекать сына и водить за руку до двадцати лет.

— В твои годы,- сказала она,- я уже многое знала и немало умела.

… Итак, вопрос был решен. В июне они выехали.

В дороге все шло отлично. Когда поезд перевалил через Урал, Юра почти не отходил от окна. Вид Байкала, тайги, сумрачно-зеленой стеной тянувшейся день и ночь по обе стороны железнодорожного полотна, редкие небольшие станции, словно островки, затерянные в этом бесконечном лесном океане,- все говорило о совсем ином мире, знакомом Юре лишь понаслышке.

К концу многодневного путешествия он уже знал всех пассажиров, которые находились в одном с ним вагоне. Они тоже ехали на Дальний Восток — кто в командировку, кто служить, а кто из отпуска домой. Слово «домой» звучало немного странно для Юры. Ему с трудом верилось, что можно считать родным домом дикую тайгу, какой ему представлялся весь Дальний Восток.

Возвращались домой двое: старик кооператор, работавший на Сахалине и большей частью спавший на своей койке, и командир-пограничник из Посьета. С командиром Юра подружился. Его рассказы о жизни на границе мало походили на то, что читал или слышал Юра. Этот человек был живым свидетелем, участником событий, о которых рассказывал.

… Наконец поезд миновал Хабаровск, повернул на юг и спустя день остановился возле вокзала, на котором крупными буквами было написано: Владивосток.

Дяди Феди во Владивостоке не оказалось. Дядя, старый моряк, служил во Владивостокском пароходстве. О приезде гостей он был предупрежден, но неделю назад ему пришлось срочно выехать в служебную командировку по побережью.

В оставленном письме дядя сообщал, что будет отсутствовать месяца полтора и надеется, что дорогие гости отлично устроятся и без него. В заключение было сказано: «Если вам здесь наскучит, валяйте в бухту Н…, там мой приятель — директор рыбозавода, душа-человек. Он вас примет, как родных, да и я к нему, верное дело, заверну. Так что отдохнете в свое удовольствие».

Судя по лицу матери. Юра понял, что она сильно сомневается в «удовольствии» тащиться неведомо куда и неведомо к кому.

Подумав, она спросила:

— Ты как полагаешь? Это, собственно, тебя касается.

— Я бы… поехал,- ответил Юра, впрочем, не совсем уверенно.- Бухта, сопки… это должно быть интересно.

— Конечно! — Мать улыбнулась хорошо знакомой Юре улыбкой.- Для такого любителя приключений, как ты, это, пожалуй, находка. Не только рыбная бухта, а вся эта история… Находка, так сказать, в квадрате! — И, заключив шуткой разговор, она добавила уже другим тоном: — Только поостерегись, Юрик!

— Не бойся, мама! — ответил Юра тоном мужчины, снисходительного к женским слабостям.

Однако когда поезд тронулся и, провожавшая его мать, в последний раз помахала рукой, он вдруг почувствовал себя не мужественным искателем приключений, а мальчиком, который первый раз в жизни остался один.

Поезд доставил Юру на небольшую станцию, а попутная машина привезла его в бухту Н… Она оказалась отнюдь не такой маленькой, какой он ее себе рисовал, и была окружена громоздившимися одна на другую сопками.

Вблизи сопки выглядели зелеными, курчавыми, издали — лиловыми и синими. Они то светились на солнце, то вдруг тускнели. Над ними плыли пышные облака, у подножий тоже лежали облака (то был туман), а между мохнатых их плеч блестела бескрайная водная ширь — океан.

Океан! Великий путь мореплавателей, открывателей новых земель! Где-то здесь ветер надувал паруса шлюпов и клиперов Головнина, Крузенштерна, Лисянского, где-то здесь терпел бедствие и погиб Лаперуз, и где-то здесь совсем недавно бродил по тайге неутомимый Арсеньев со своим верным «Пятницей» — Дерсу-Узала…

Душа городского мальчишки дрогнула от восторга. А между тем рядом с ним стоял мальчик его же лет и с полным хладнокровием взирал на эту дикую, притягивающую к себе стихию.

Это был Митя Никуленко, сын директора рыбозавода, у которого Юра гостил. Высокий — на голову выше Юры, худощавый, поджарый подросток, с коротко остриженными волосами, светлоглазый и белобрысый, он спокойно отвечал на вопросы Юры и,- как бы между прочим, сообщил, что осенью собирается поступить в мореходную школу — стать моряком.

Говорил он медленно и словно неохотно. На продолговатом лице его при этом появилось напряженное выражение.