Марк Эгарт - Бухта Туманов (с илл.)

Сюда огонь не достигал. Морская свежесть приятно холодила воспаленное лицо и грудь. Чайки, напуганные пожаром, с тревожным криком носились над головой. Илья шагал у самой воды (здесь песок был плотнее, тверже) и поглядывал на моряков, которые остановились возле воды.

Синицын приказал не стрелять. Он знал, что отсюда бородачу не уйти, и намеревался кружным путем настичь его, если только он сдуру не попадет в зыбуны, откуда спасения нет.

— Что, сплоховали? — бормотал Дергачев, тряся всклокоченной бородой. — А я, вот он — я! — Он хвастливо похлопал по тяжелому мешочку, накрепко привязанному к шее. «За этот мешочек можно и документ достать, и уехать за тридевять земель, и жить… С деньгами все можно!»

Подбадривая себя такими мыслями, Илья быстро шагал, забыв об усталости и разбитой голове. В башмаки набился мокрый песок и резал натертые ноги, но Илья смотрел вперед, на узкую прибрежную полосу песка, которая то появлялась, то скрывалась под набегавшим накатом.

Идти у воды становилось труднее. Ветер свежел, накат усиливался, сбивал с ног. Несколько раз Илья оступался в воду, окунался с головой — здесь было глубоко. И он пустился напрямик через песчаную косу.

Вначале показалось, что теперь идти легче. Однако скоро Илья понял, что ошибся. Песок становился все более зыбким. С каждым шагом ноги увязали всё глубже. Силы Ильи слабели. Он бился, как птица, попавшая в силки. Но словно кто-то в нем самом мешал ему, тянул вниз, душил. Тело его ушло в песок по пояс, потом — по грудь, песок набивался в рот, уши, глаза… Он вспомнил о своем мешочке и начал рвать его с шеи. Но мешочек не поддавался.

— Мое… не отдам… мое! — бормотал Илья задыхаясь.

И чем больше он метался, тем быстрее погружался в песчаную трясину. Последним усилием он сорвал наконец мешочек и поднял свое сокровище высоко над головой:

— Не отдам… мое!

Когда моряки пробрались кружным путем к противоположному краю песчаной косы, они никого не увидели. Синицын долго разглядывал в бинокль длинную, освещенную теперь солнцем полосу песка, на которой затерялся след человека. Он хотел уже опустить бинокль, опасаясь, не удалось ли беглецу уйти, как вдруг заметил вдали какой-то предмет, едва видный на желтой волнистой поверхности песков. То была рука. Несколько минут рука торчала над зыбучей пучиной, потом исчезла.

А в это время за тремя скалами, похожими на каменные кулисы, за почернелой, задымленной, но уцелевшей от пожара фанзой шла другая погоня.

Катер прижимал к берегу лодку под заплатанным парусом. Парус был для отвода глаз: на лодке имелся отличный мотор. Она ловко лавировала, пытаясь вырваться в открытое море, и, настигаемая, кидалась стремительно и внезапно в разные стороны, как щука, попавшая в вершу. Когда стало ясно, что ей не уйти, лодка повернула к берегу и на полном ходу врезалась в песок. Из нее выскочил человек в коричневой кофте и побежал. По нему ударили с катера, но волны подбрасывали катер — и попасть в цель было трудно.

Камыши вдоль устья Шатухи горели бледным в свете солнца огнем. А выше по течению, насколько хватал глаз, стлался дым. Там горела тайга.

Катер причалил одной минутой позже. Но человек в коричневой кофте был уже возле кустов, которые еще не горели, но готовы были заняться. Очевидно, он хотел пробиться сквозь них к ближней протоке, переправиться через нее там, где пожар уже догорал, и уйти к сопкам.

— Ну, тут мы тебя пометим! — сказал низкий голос. Голос принадлежал капитану Пильчевскому. Он понимал,

что все сейчас решалось меткостью и быстротой. И с быстротой, удивительной для его возраста, выскочил из катера, упал на прибрежный песок и вскинул к плечу винтовку, взятую у матроса.

Человек в кофте покачнулся, споткнулся, но устоял и, припадая на одну ногу, скрылся в окутанных дымом кустах.

— Эх, мазила! — выругал самого себя Пильчевский и приказал матросам рассыпаться цепью.

Тут появился Тимчук. Сообразив, что лодке не уйти и что Синицын обойдется без него, он устремился к берегу, но опоздал. Теперь он бежал к кустам и, прежде чем его успели остановить, нырнул в облако дыма.

С опаленным лицом, не выпуская из рук винтовки, он выскочил сквозь кусты к протоке и только хотел прыгнуть в воду, когда увидел беглеца. Тот пересекал вплавь протоку, действуя одной рукой. Пограничник повел мушкой на цель спокойно, как на учении, и выстрелил.

Человек в воде забился, нырнул, вынырнул и последним усилием дотянулся до берега. Здесь объятые огнем камыши накрыли его. Но он был еще жив и попытался подняться. На мгновение вспыхнули загоревшиеся на нем волосы и осветили темное, искаженное лицо.

Тимчук подождал немного. Но человек лежал неподвижно.

А спустя несколько часов лейтенант Синицын, оставшийся вместе с матросами тушить пожар, заметил нечто, похожее издали на обгорелый пень или куст. Толстый слой золы и пепла покрывал оголенные берега, где еще вчера шумел густой камыш.

Шагая по остывающей, кое-где курящейся дымками золе, Синицын приблизился и увидел, что ошибся, — перед ним были скрюченные останки человека. Широкий прямой нож, омытый речной водой, валялся рядом. По этому ножу, который он видел однажды, лейтенант узнал Пак-Якова.

Так погиб Пак-Яков, он же Ху Чи, он же Набумаса Рокура — офицер разведывательного отдела Квантунской армии, как стало известно позже.

Через несколько дней два матроса — Гаврюшин и Майборода — из отряда, оставленного на Песчаном Броде для несения дозорной службы (здесь намечалось строительство новой батареи), купаясь, заплыли к песчаной косе и легли на берегу отдохнуть. День был ясный, солнечный. Приятели, знавшие, что где-то здесь исчез в зыбунах человек с рыжей бородой, с любопытством оглядывали безобидные с виду пески, весело блестевшие под солнцем.

Вдруг Гаврюшин, обладавший острым зрением, заметил неподалеку темный предмет. Он осторожно пополз, следя за тем, не поддается ли под его тяжестью песок, дотянулся концами пальцев до предмета, который оказался мешочком.

Гаврюшин вернулся и вдвоем с Майбородой принялся рассматривать находку. В холщовом мешочке, похожем на самодельный кисет, находились желтые, тускло блестевшие зерна, такие тяжелые, что Майборода удивленно покачал головой. Он никогда не видел натурального золота.

Гаврюшин, нахмурясь, разглядывал находку.

— Дурак ты, дурак! — сказал он, неизвестно к кому обращаясь. — Дурак и продавшаяся душа!

Это было единственное надгробное слово, сказанное над могилой Ильи Дергачева.