Николай Шпанов - Ураган.Привидения,которые возвращаются

Будь на месте Ивашина кто другой, Андрей не удержался бы от повторения того, что говорил вчера: "Дело не в капсуле, а в капитане Семенове". Но сейчас Андрей не возражал. Он любил своего бывшего учителя, как летчик только может любить человека, которому обязан всем авиационным, что в нем есть. Эта любовь дожила в Андрее до зрелых лет почти в том же мальчишеском виде, в каком она в школе, а потом в академии заставляла смотреть на любимого наставника как на образец летающего человека. Впрочем, Андрей не был исключением: большинство тех, кто прошел через руки Ивашина, сохранили такое же чувство.

Ивашина уважали. Знали: он никогда не станет утверждать того, во что сам не верит. Будь хоть трижды предписано. Ивашин считался "самым трудным" генералом в ВВС. Быть может, отчасти это и создавало ему ореол неподкупной прямоты и резкости — репутацию человека, готового отстаивать свои взгляды и своих подчиненных перед старшими начальниками с риском для собственного благополучия. Впрочем, эти качества, положительные во всяком офицере, у Ивашина с годами начинали перерастать в свою противоположность. Это смахивало на что-то вроде бравады, не всегда способствовавшей укреплению дисциплины.

Чуть-чуть ироническое выражение не сходило с лица Ивашина и тогда, когда он говорил самые серьезные вещи. Коротко остриженные белесые волосы вокруг небольшой лысины завивались в наивные кудряшки, какие к лицу деревенскому парнишке, а не авиационному генералу. Они вздрагивали и пушились всякий раз, когда Ивашин в запале беседы встряхивал головой. А встряхивал он ею то и дело — в полную силу своего неугомонного темперамента, на первый взгляд никак не вязавшегося ни с курносым лицом, ни со срывающимся на фальцет, совсем "не генеральским" голосом. Трудно было себе представить, что такой напор жизненных сил держится в человеке за шестьдесят лет. А вот попробуй-ка разберись, когда на тебя уставятся глаза генерала: смеются они оттого, что он вовсе и не сердится, или оттого, что он не может без смеха глядеть на такого дурака, каким ты чувствуешь себя под его взглядом?

— Отчет о физическом состоянии капитана Семенова, — говорил Ивашин, — можно закончить тем, что его тело едва ли не по всей своей поверхности имеет повреждения от ударов. Врачи говорят, что после длительного лечения зрение, вероятно, восстановится, но глаза навсегда сохранят повышенную чувствительность к свету и медленную адаптацию к темноте. Питание будет ограничено вследствие повреждения печени. Если в дальнейшем летчик и будет пригоден к полетам, то разве только на легких тренировочных самолетах. Иными словами, он потерян для боевой работы, не говоря уже о гиперзвуковой авиации.

Подняв голову, Андрей столкнулся с многозначительным взглядом Ивашина. Значит, все же, по мнению генерала, именно он, Андрей, виноват в том, что авиация потеряла летчика первого класса капитана Семенова?

А Ивашин, словно нарочно, настойчиво повторил:

— Да, потерян хороший летчик, из строя выбыл способный офицер.

"Что он, издевается, что ли? — подумал Андрей. — Как будто вчера не было переговорено все с глазу на глаз?"

"Отлично понимаю, — сказал вчера Ивашин, — совершенно очевидно: приняв решение катапультироваться, Семенов действовал неправильно. Он скверно управлял своими движениями, потому что не вполне владел собственными мыслями. И пусть винит в этом самого себя. Но я обязан смотреть дальше. Если не за то, что он думает, то, во всяком случае, за то, что делает, передо мною отвечает его командир. Этот командир ты, полковник. Ты отвечаешь за то, что Семенов нарушил режим. Ты отвечаешь за то, что накануне полета он пил на каком-то семейном празднике… Ты виноват и в том, что, вернувшись с пирушки, Семенов вместо своей постели лег в постель к жене".

"Ну, знаете!.." — вырвалось у Андрея, но генерал еще крепче сжал его локоть, и Андрей увидел, как этот полнокровный, сильный человек, покраснев, поспешил добавить:

"Надеюсь, ты не подозреваешь меня в пошлости. Но если у них там что-нибудь не так, жизнями за это расплачиваться им, а отвечать — тебе. Значит, не научил их, как надо жить офицерам такой тяжелой службы".

"Многовато от меня хотите", — хмуро сказал Андрей.

"Ничуть не больше, чем ты обязан. Да что тут разглагольствовать, сам понимаешь. Дураки небось захихикали бы: "Монастырь, обет целомудрия". Что ж, ежели хочешь, своего рода монастырь. Да, пожалуй, построже святых обителей. И ты в нем — игумен, а я — архимандрит".

Глядя на исполосованное бетоном летное поле, Андрей не мог видеть ничего, кроме стоящих у дальнего края связных и транспортных самолетов. Но он так же отчетливо представлял себе все, что, по существу, скрывалось и под землей, — ангары и стоящие там в сиянии электричества ракетопланы своей эскадрильи. Каждый "МАК" был для Андрея полным жизни, почти сознательным существом. Летчик в нем — только часть организма. Может быть, самая важная, сознательная, и все-таки часть. Именно та часть, ради которой на самолете нужна катапульта; часть, о спасении которой нужно думать и думать. В этом отличие летчика от всякой другой части бинома человек — ракетоплан.

Пусть человеческий мозг уже не единственный точный инструмент, управляющий самолетом. И все же именно он, человек, остается душой, сердцем и совестью комбинации "летчик-машина". Да, так: он — ее совесть!

Ивашин отпустил офицеров. Оставшись вдвоем, генерал и Андрей еще долго говорили о том, чего ни тот, ни другой не хотели выкладывать при других. Андрей мог спорить, не роняя авторитета комдива. И он спорил, уверенный в правильности конструкции капсулы. Однако спор и на этот раз ничем не кончился, потому что генерал, поглядев на часы, сказал:

— Ты несправедлив к Семенову: у него поворотливые мозги, он даже остроумный парень.

— Он просто недисциплинированный офицер. Вот и все.

— Когда я был у него в госпитале, — с усмешкой сказал Ивашин, — он сказал мне кое-что такое… Ах, сукин сын! Если бы и я вместе с тобой не отвечал за то, что он натворил, — простил бы. Ей-ей! Человек, лишенный чувства юмора, без фантазии, без способности расширить видимый горизонт, навсегда заперт в том, что видит. Такому в нашем деле — гроб. Ей-ей!..

Когда они шли по летному полю, Ивашин сказал:

— Учи их хватать за уши темную силу, что приводит ко всем несчастьям.

— Какие уши? — недовольно отозвался Андрей.

— А черт их знает какие! — рассмеялся Ивашин. — И кого хватать — то ли технику, то ли слепые силы природы, то ли самого себя — тоже сразу не объяснишь. В том-то и дело, что каждый в каждом случае должен понять это сам. — И, помолчав, продолжал: — Однажды мальчонкой в деревне понесла меня лошадь. Я, как полагается, босиком, без седла, вместо узды — обрывок веревки. Все существо мое стало величиной с червяка: его можно было уложить в одно слово: "Удержаться!" Я слыхивал, что коня можно усмирить, ухватив за уши. Но ведь до ушей надобно дотянуться. А руки нужны, чтобы держаться за холку. Даже шею-то лошади не обнять — руки коротки. А тут дотянуться до ушей! А они, проклятые, вот они: под самым носом торчат, навостренные. Чувствую: не удержусь. Еще два-три взбрыка — и полечу под ноги коню. Ей-ей, не скажу теперь, как решился: наверное, уж не от храбрости — от страха. Страх, братец, враг номер один. Его-то и надобно хватать за уши.