Александр Логачев - Капитан госбезопасности. В марте сорокового

— Я не розумию тебе, я прийшов…

— По-русски говорить! — «психанул» капитан и, нагнувшись, вонзил пальцы в щеки украинца, сжал их. — Ты с вором в законе имеешь дело, козел. Захочу, буду ссать тебе в рот, а ты будешь просить еще. Выдрючиваться с хохляцкими корешами будешь. Понял?

И опять на лице украинца не проступил страх, заметна была лишь безмерная усталость.

— Да я погано володию росийскою мовою, — проговорил он, когда капитан отпустил кожу его лица.

— А ты очень постарайся, чтоб не пожалеть. С кем сидел?

— Один.

— Врешь, сука! — воскликнул капитан, дернулся к сокамернику, и тот, приподнявшийся на полу, невольно отпрянул в сторону. Но на этот раз его не ударили. — Полна крытка людей, а тебя одного сажают!

— Да, одного.

— На чем взяли?

— Не розумию… не понимаю.

— За что сюда упекли? — капитан показал пальцем на потолок. — Чего натворил?

— Та ничого. Помилка… ошибка вийшла. За политичного приймают.

— Ой, лепишь, козел! — повышением голоса и ударом кулака о ладонь капитан показал, что снова начинает вскипать. — Политики в общей сидят. А чего тебя в одиночку определять? Ты что Чемберлен или Зиновьев какой?

— Я правду говорю. Я, що, знаю, за кого мене приймають!

Сидя на полу, сокамерник растирал пришибленный новым приятелем бок и холодил палец стеной карцера.

— Ты, говори, говори, я слушаю. Когда вор спрашивает, ты, сявка, должен охотно отвечать. Как попался?

— В ночи гуляв, а там облава. У неё и потрапив.

За дверью послышалась тяжелая поступь пустившегося в обход надзирателя. Шепелев замолчал, присел возле стены, обхватив голову руками. А если товарищ Берия и те товарищи, что проинформировали его о львовских делах, ошиблись в выводах? Напрасно страдала моя кожа? Вот удивится Оля, когда он заявится после фронта и госпиталя с татуированной грудью. Заявится… Дадут от силы дней пять так называемого отпуска, чтоб съездить в Ленинград, съехать с квартиры, забрать вещи и распрощаться с Литейным. Вопрос с продолжением службы в Москве решен и закрыт. А что ему делать? Решать и закрывать вопрос с Ольгой в сторону женитьбы? Тогда надо прощаться с оперативной работой. Он не сможет совмещать семью и задания, которые ему приходится выполнять. Каково быть женой человека, который прощается до вечера, а возвращается через неделю, а, может, кстати, и вовсе никогда не вернуться. Да и ты сам, обзаведясь семьей, становишься уязвимее и слабее.

Заскрипела отодвигаемая заслонка «глазка», круглое отверстие в двери окрасилось желтым коридорным светом, потом его закрыло темным. Убедившись, что в карцере порядок, надзиратель вернул заслонку на «глазок» и затопал прочь, к месту своей постоянной дислокации.

«Если товарищ Берия и прочие товарищи заблуждались, — вернулся капитан к своим сомнениям, — то я должен буду понять это сегодня вечером. Если, конечно, я как следует отыграю свою роль. До вечернего допроса моего будущего друга времени еще полно. Часиков пять в запасе, чтобы я ему втолковал, что требуется, вбил нужное настроение, пустил думы по мной прорытому каналу.

Еще какое-то время капитан молчал, вроде бы о чем-то размышляя. Второй невольник карцера, разумеется, тоже не проронил ни слова. Наконец, в камере вновь зазвучало человеческий голос. Капитана.

— Кликуха у тебя есть?

— Нема.

— А звать как?

Человек задумался. Потом ответил:

— Кемень.

— Это имя или фамилия? — в первый раз за время их знакомства первый обитатель карцера о чем-то спрашивал сокамерника миролюбиво.

— Фамилия.

— Поляк, что ли?

— Хохол.

Шепелев задумчиво потер поросший щетиной подбородок.

— Слышал про Жоха?

— Якого Жоха?

— Я — Жох, я! — капитан ткнул себя пальцем в грудь.

«Прости, Леня, что нарядился в твою кожу, — подумал Шепелев. — Но, видишь, ты, получается, как бы еще жив».

— Если слышал, то должен понимать, что мне терять нечего! Я живой, пока сижу в этом карцере. Ты учти, баклан, мне так и так из этой хаты выходить нельзя. Разве только на волю. Понимаешь, о чем я?

— Нет. О чем?

«Уже чем-то интересуешься, — отметил про себя капитан. — Это хорошо, как любит говорить товарищ Сталин. Не слишком убедительно играю вора, но в нашем случае сойдет, публика не блатная, лажи просечь не должна. Потому продолжим в том же духе»…

Если бы не провожатый, встретивший его на входе, то Бандера самостоятельно не добрался бы до начальника абвера к назначенному времени, а непременно заплутал бы в лабиринтах коридоров здания на Терпицуфер 74/76. Сколько ж проходов, переходов, полутемных коридоров, растянувшихся на километры, и их ответвлений, лесенок, необъяснимых ступенек, тупиков. Как в муравейнике.

А если бы он принялся искать лестницу, чтобы по ней взобраться на последний этаж, где располагался кабинет Канариса, то не попал бы к руководителю абвера никогда. Потому что такой лестницы вообще не существовало. Имелся лишь лифт, не иначе установленный еще при кайзере Вильгельме.

И вот теперь Бандера с удивлением осматривался в кабинете главы военной разведки и контрразведки Германии. Опустив голову, не мог поднять ее дольше нужного и приличного, настолько примагнитило его взгляд значимое отсутствие ковра. Значимое, потому что ничто не закрывало рассохшийся, потрескавшийся паркет с отсутствующими рейками, наводящими на мысли о выбитых зубах. Потом Бандера поднял все-таки голову, повел ею по сторонам и изумление усилилось. Ладно бы, помещение не слишком просторное. Ладно бы, мебели раз-два и обчелся. Но мебель такая, что поневоле представляется, как ее стаскивают с пыльных чердаков, выкидывают во двор и, отказывая старьевщикам, везут в абвер, батьке Канарису. Вдобавок все мебельные углы и ножки изгрызены собачьими зубами. [21] Бандеру совсем добило бы, если бы он узнал, что углы не только обгрызены, но и еще помечены. Канарис очень любил свою собаку, жесткошерстную таксу по кличке Сеппл, все ей дозволял и прощал, держал ее фотографию в кабинете на камине. А железная кровать походного образца, это как понять?

Диван не на что купить? Очень же важных людей принимают. Наверное, как раз поэтому, пришла к Степану догадка. Канарис как бы говорит: «Посмотрите, братья, я не транжирю гроши, какие мне доверяет рейх, не выкидываю их даже на роскошь в учреждении, значит, нечего и говорить, что на себя ни пфеннига не пускаю».

— Добрый день, господин Бандера, — Канарис сидел за рабочим столом. — Или «здоровеньки булы», как говорят у вас. Садитесь.

Тронутый почтением к его языку Степан присел на один из видавших виды стульев кабинета, приставленный к столу, за которым проходят ежедневные утренние совещания, носящие название «колонна».