Джон Ле Карре - Секретный пилигрим

– Питер, ради бога, я должна быть с тобой, – произнесла она на одном дыхании. – Питер, так твою мать, где тебя носило?

Прозвучала очередь станкового пулемета, сразу же оборванная взрывом реактивной гранаты. Голос в трубке зазвучал еще более возбужденно.

– Боже, Питер, почему ты мне не позвонил? Ну, ладно, я наговорила кучу дерьма. Я испортила твой материал. Прости. То есть, господи, кто мы? Дети, что ли? Ты знаешь, как я это ненавижу.

Треск ружейных выстрелов. Иногда дети так палят в воздух просто забавы ради.

Ее голос зазвучал еще громче.

– Поговори со мной, Питер! Расскажи что-нибудь смешное, пожалуйста. Происходит же где-нибудь что-нибудь смешное! Питер, почему ты не отвечаешь? Ты же не умер? Ты не лежишь на полу с оторванной головой? Ну, хоть кивни в ответ. Я не хочу умирать в одиночестве, Питер. Я – компанейская. Я люблю быть в компании, на миру и смерть красна. Питер, ответь. Ну, пожалуйста.

– В какой номер вы звоните? – спросил я.

Мертвая тишина. Действительно мертвая тишина, возникающая между вспышками автоматного огня.

– Кто говорит? – требовательно спросила она.

– Я – Питер, но думаю, не ваш Питер. В какой номер вы звоните?

– В ваш номер.

– А какой именно?

– Номер 607.

– Боюсь, он, должно быть, выехал. Я приехал в Бейрут сегодня днем. Мне дали эту комнату.

Раздался взрыв гранаты, затем еще один. На улице, кварталах в трех отсюда, кто-то громко закричал. Потом крик оборвался.

– Он погиб? – прошептала она.

Я не ответил.

– А может, это была женщина, – сказала она.

– Может быть, – согласился я.

– Кто вы? Англичанин?

– Да. (Питер – тоже, подумал, сам не знаю почему.)

– Чем вы занимаетесь?

– Для пропитания?

– Разговаривайте со мной. Продолжайте говорить.

– Я журналист, – сказал я.

– Как Питер?

– Я не знаю, какой он журналист.

– Он – крутой человек. Опасность любит. А вы?

– Кое-чего я боюсь, а кое-чего – нет.

– Мышей?

– Мышей боюсь до смерти.

– А вы хороший?

– Как новости, пожалуй. Я мало сейчас пишу. Больше редактирую.

– Женаты?

– А вы замужем?

– Да.

– За Питером?

– Нет, не за Питером.

– Давно вы его знаете?

– Своего мужа?

– Нет, Питера, – сказал я. (Я не спрашивал себя, почему меня больше интересует ее внебрачная жизнь.)

– Здесь это так не измеряют, – ответила она. – Год, пару лет – какая разница. Во всяком случае, в Бейруте. Вы ведь тоже женаты, верно? Вы не хотели ответить, пока я вам про себя не скажу?

– Да, женат.

– Расскажите о ней.

– О жене?

– Конечно, вы ее любите? Она высокая? Прекрасная кожа? Настоящая англичанка, сдержанная такая?

Я рассказал ей кое-что о Мейбл, кое-что придумал, ненавидя себя за это.

– Слушайте, да какой может быть секс после пятнадцати лет совместной жизни? – сказала она.

Я рассмеялся, но не ответил.

– Вы ей верны, Питер?

– Несомненно, – ответил я после паузы.

– Ладно, займемся делом. Перейдем к работе. Что вы здесь делаете? Что-нибудь важное? Расскажите, чем вы занимаетесь.

Мое шпионское нутро уклонилось от ответа.

– Пожалуй, пришло время послушать, что делаете вы, – сказал я. – Вы тоже журналист?

Небо прочертили трассирующие пули. Затем послышались выстрелы.

Ее голос зазвучал устало, будто страх утомил ее.

– Да, я отправляю статьи.

– Кому?

– В одно вшивое телеграфное агентство, кому еще? Пятьдесят центов строка, а какой-нибудь мудак перехватит и за один вечер заработает пару тысчонок. Старо, как мир.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Не знаю. Может, Энни. Зовите меня Энни. Слушайте, вы мне нравитесь. Что нужно сделать, если доберман оседлал вашу ногу?

– Залаять?

– Притвориться, что у вас оргазм. Мне страшно, Питер. До вас, наверно, это еще не дошло. Мне нужно выпить.

– Где вы?

– Здесь.

– Где здесь?

– В гостинице. Господи, в “Коммодоре”. Торчу в холле, чувствую, как несет чесноком от Ахмеда, а на меня пялится какой-то грек.

– Кто этот грек?

– Ставрос. Он торгует настоящими наркотиками, а божится, что это легкая травка. Скользкий тип.

Я прислушался и впервые различил невнятные голоса. Стрельба прекратилась.

– Питер?

– Да.

– Питер, погасите у себя свет.

Она, должно быть, знала, что в комнате работает только один рахитичный светильник с покосившимся пергаментным абажуром. Он стоял на тумбочке между двумя диванами. Я выключил свет. Снова стали видны звезды.

– Отоприте дверь и оставьте ее приоткрытой. Всего на дюйм. Выпить найдется?

– Бутылка виски.

– А водка?

– Нет.

– Лед?

– Нет.

– Я захвачу. Питер?

– Да?

– Вы хороший. Вам кто-нибудь говорил это?

– Давно не говорили.

– Не сводите глаз с двери, – сказала она и повесила трубку.

Она так и не пришла.

Можно вообразить все, что угодно, и передумать всякое, как это делал я, сидя на диване, уставившись в темноте на дверь и вспоминая всю свою жизнь в ожидании звука ее шагов по коридору.

Час спустя я сошел вниз. Я сидел в баре, прислушиваясь к каждому женскому голосу с американским акцентом. Ни один не подходил. Я приглядывался ко всем, кто мог назвать себя Энни и сделать предложение мужчине, всего лишь поговорив с ним по телефону. Я дал взятку Ахмеду, чтобы узнать, кто пользовался телефоном в холле в девять часов вечера, но по какой-то причине в его памяти образ возбужденной американки не сохранился.

Я пошел даже на то, чтобы попытаться установить личность предыдущего жильца моего номера и узнать, действительно ли его звали Питер, но Ахмед стал странно уклончив, заявив, что уезжал в то время в Триполи, чтобы навестить старушку-мать, и что в гостинице не хранятся списки постояльцев.

Может, настоящий Питер возвратился в мгновение ока и утащил ее? Может, грек Ставрос? Может, она проститутка? А я? Не сутенер ли Ахмед? Не служил ли телефонный звонок своеобразной приманкой, которой она завлекала только что прибывших постояльцев в их первый беспокойный одинокий вечер? Или же, как мне хотелось думать, просто перепуганная женщина, соскучившаяся по своему любовнику и жаждущая найти хоть в ком-то опору в приступе безумного страха перед ночным грохотом этого города?

Что бы за этим ни скрывалось, я узнал о себе кое-что новое, пусть даже не очень хорошее. Я узнал, как опасно мое одиночество, как я был доступен, с какой готовностью мог поделиться своей любовью и получить чужую и сколь непрочной была во мне та добродетель, которую на Службе звали “личной безопасностью”, в сравнении с моей растущей тягой к связям. Я подумал о Монике и о своих неискренних заверениях в любви, так и не сумевших тронуть богов, к которым они были обращены. Я подумал о Жиле Латимере и его безнадежной страсти. И по какой-то неведомой причине женщина, назвавшая себя Энни, казалось, принадлежит к той же плеяде страдальцев, вопиющих у меня в душе.