Андрей Гуляшки - Последнее приключение Аввакума Захова

Сведем их и на сей раз — достаточно снова найти эту склянку, но, правда, целой, нетронутой, потому что, если вирусы каким-нибудь образом окажутся вне склянки, рассказ этот может остаться незаконченным — ведь я не был омыт, как тот богатырь из сказки, кровью змея с огнедышащими головами, чтобы стать неуязвимым для чумоподобных бацилл. Если такое случится, то я, как и тысячи других, буду лежать вытянув ноги и обратив к небу остекленевшие глаза. Но даже если страшная инфекция не настигнет меня, могу ли я ручаться, что в результате расследования этого загадочного похищения меня не отправят на скамью подсудимых? Ведь я один из сотрудников лаборатории, и проклятая склянка до самого последнего времени стояла, можно сказать, у меня под носом. Привлечь меня к ответственности легче легкого, и будет просто чудом, если этого не произойдет!

Из предыдущей книги приключений Аввакума Захова, где я познакомил читателей с несколькими страницами жизни этого замечательного человека, известно: я по своему характеру — homme dur [1]как говорят французы. Но на этот раз у меня что-то уж очень тоскливо на душе, как будто наступила поздняя осень и по склонам Карабаира поползли мглистые туманы. Настроение у меня отвратительное — наверное, сошедший с рельсов локомотив чувствует себя несравнимо лучше и куда оптимистичнее смотрит на мир. Следствие по делу о похищении склянки с вирусом ведется уже вторые сутки, но результат его пока еще равен нулю. Не установлен ни похититель, ни — а это во сто раз важнее — местонахождение склянки, ни что стало с ее дьявольским содержимым. Не дай бог, чтобы вирусы эти расползлись по белу свету!

Город пока спокоен, и жизнь идет своим чередом, а это означает, что похититель держит еще вирусы взаперти. Но до каких пор? Я все время невольно прислушиваюсь, и сердце мое сжимается: кажется, я уже слышу невыносимый вой сирен «скорой помощи», тревожные гудки санитарных машин. Я закрываю глаза и вижу, как бредут, пошатываясь и едва держась на ногах, отдельные человеческие фигуры, вижу толпы обезумевших людей. Бесшумно снуют черные сундуки моторизованных катафалков. Я зажимаю уши ладонями и встряхиваю головой. Если я не был homme dur, я бы представлял себе картины пострашнее. Хорошо, что у меня солдатский характер! На всякий случай я все же пью почаще кофе и три раза в день принимаю успокоительные таблетки.

Но больше всего меня пугает следствие. И не столько наводят страх сами допросы и вопросы следователя, сколько чудовищное подозрение, что похитителем может оказаться кто-то из нас, что один из нас, шестерых, украл чумоподобные вирусы. Я заметил, что, пока мы сидим а ожидании очередного допроса, каждый из нас украдкой поглядывает на соседа, и притом с достаточно мрачным выражением лица. О господи! Неужели это возможно? Неужели кто-то из нас?.. Если исключить самого себя, останется всего-то пятеро: заведующий лабораторией, его помощник, двое научных сотрудников — кандидаты наук — и лаборантка. За каждого из них я готов присягнуть, и не один раз, а тысячу, даже за Найдена Кирилкова, которого считаю неприятным, испорченным молодым человеком. Но даже и за него готов поручиться! А что касается лаборантки, то я скорее дал бы себя распять на кресте, чем поверил, что возможный похититель — она!

Но по природе я человек не эмоциональный, характер у меня солдатский, поэтому мне не пристало обращаться к сверхъестественным силам, клясться и тому подобное. Надо молчать. Хотя каждому известно, что в такие мучительные часы молчание равносильно кошмару… На Змеицу легла густая мгла, время от времени раздается протяжный вой, и неизвестно, воют ли это волки или же сам сатана, укрывшись в сумраке за какой-нибудь скалой.

Порой чувствую, как по спине моей бегают мурашки. Это когда я думаю: ну ладно, а что, если следователь укажет пальцем на тебя? Укажет на тебя пальцем и весьма благосклонно спросит: «А не признаешься ли ты, любезный, в содеянном грехе и не расскажешь ли нам поподробнее, как ты выкрал эту склянку?» О небо! Нет, если следователь осмелится задать мне подобный вопрос, я так обижусь, сделаю такое оскорбленное лицо, таким уничижительным взглядом смерю его, что он долго будет испытывать сожаление и корить себя за то, что вздумал меня подозревать. Этот следователь, кажется, не представляет себе, что я за человек!.. Но под конец все же придет в замешательство, покраснеет, примется расхаживать по комнате и непременно кивнет мне, как бы принося извинения.

Однако время от времени я чувствую, как по спине у меня ползают проклятые мурашки. С этими дрянными насекомыми я так и не сумел свыкнуться, хотя мне как ветеринарному врачу частенько доводилось бывать в таких местах, где черным-черно от муравейников.

Но мне могут сказать: «К чему эти пустые разговоры о мурашках и муравьях, любезный, если Аввакум ваш друг? И ежели такая страшная беда нависла над целым городом, да и вообще надо всей страной, ежели возникла угроза жуткой эпидемии и в опасности находится жизнь тысяч и тысяч людей, почему же, черт возьми, Аввакум Захов еще не включился в следствие? Чего ждут ответственные должностные лица?

На этот законный вопрос мне придется ответить лишь пожатием плеч и усмешкой, выражающей бесконечное сожаление. Аввакум давно уже перестал заниматься делами, связанными с контрразведкой. Он целиком отдался археологическим исследованиям, ездит с экспедициями за рубеж — в далекие и близкие страны, на север и на юг, — а когда на более длительное время задерживается на родине, то пишет свои научные труды по археологии и реставрирует по привычке древние вазы. Аввакум вышел из игры, и поэтому ни я — его друг и биограф, — ни ответственные должностные лица не могут обратиться к нему за помощью. И получается: сидит центральный нападающий на трибуне, а внизу, на футбольном поле, его бывшие товарищи по команде тщетно пытаются забить гол, но он, центральный нападающий, не вправе помочь им хоть одной-единственной подачей мяча, потому что он теперь — только зритель и не участвует в игре.

Тот же день. Чувствую себя так, словно стою над ямой, где зарыта бомба замедленного действия. Другими словами, с нервами у меня прилично. Стискиваю зубы и говорю себе, что самое худшее, может быть, и не случится. И еще говорю, что солдат должен быть всегда готовым ко всему.

Просматриваю свои заметки и вдруг обнаруживаю, что допустил весьма досадную ошибку. О, небо! — восклицаю я в душе, и мне становится грустно. Когда человек стоит над ямой, в которой до поры до времени дремлет бомба замедленного действия, он не имеет права восклицать вслух, он должен вести себя тихо и смирно, потому что находится перед лицом вечности.