Говард Фаст - Ключ. Холостой прогон

Я не толкал его. Но если бы я задержался на платформе, какой-нибудь шутник мог меня вспомнить. Потом его мозг начал бы усиленно работать, припоминая все новые и новые детали, которых его глаза никогда не видели. Это вполне естественно — так, во всяком случае, говорил профессор Нью-йоркского университета, читавший нам курс психологии. Профессор демонстрировал следующую сценку: он держал в руке банан, потом в аудитории раздавался выстрел, и все божились, что банан был револьвером. Мне не хотелось, чтобы кто-то клятвенно заверял полицию, что я толкнул старика. А в чем мог поклясться я? Освежив в памяти происшествие, я решил, что мог бы поклясться только в одном — я его и пальцем не коснулся. Он отпрыгнул назад. Поскользнулся. Упал под поезд. Вот такая последовательность. Я к этому не имел отношения, я только хотел помочь старику. Это я мог заявить под присягой. Он был болен и испуган — несчастный, трепещущий старик, умолявший помочь ему. Теперь, правда, уже никто не мог ему помочь. Абсолютно.

Так зачем мне здесь оставаться? Глазеть? Нет, это не та сцена, на которую стоит глазеть.

Был холодный мартовский вечер, но я вспотел, промок насквозь. Когда я переходил Сорок вторую улицу, город уже начал погружаться во тьму, один за другим зажигались яркие огни ресторанов.

Завывая сиреной, пронеслась скорая помощь. Останки соберут и сложат в водонепроницаемый мешок. Меня начало подташнивать, но я совладал со своим желудком и вскоре уже спускался в метро. Здесь поезда мчались с юга на север и с севера на юг. Здесь не было испуганных стариков, чьи трупы мешали тысячам усталых людей добраться до дома. С сердцем, преисполненным скорбью, я принялся за газету, хотя смысл мелькавших у меня перед глазами слов не достигал моего сознания.

За Сто двадцать пятой улицей половина пассажиров вышла из вагона, и оставшиеся смогли сесть. Я тоже сел. Мужчина, стоявший рядом со мной, сел напротив, и, оторвав глаза от газеты, я заметил, что он наблюдает за мной.

Он был худой, с длинными черными волосами, зачесанными назад и смазанными каким-то закрепляющим составом. Узкое длинное лицо и черные точки вместо глаз. Насколько я помню, на нем была сорочка в полоску, воротничок которой крепился к галстуку жемчужными зажимами. Он наблюдал за мной, не таясь, скорее даже демонстративно.

Он следил за мной внимательно и деловито, и, когда на Сто шестьдесят восьмой улице я поднялся и вышел из вагона, он тоже встал и пошел рядом со мной.

— Ключ, — сказал он.

Я испугался сильнее, чем следовало, даже если учесть, что большинство людей становятся крайне возбудимыми, когда на окружающих их привычных стенах появляются трещины. В этот день стены вокруг меня трещали во второй раз. И хотя мы живем в мире, где насилие демонстрируется часто и откровенно — в газетах, на телевидении, в кино, в книгах и журналах, сами мы крайне редко прибегаем к нему.

Последний раз я дрался, когда мне было шестнадцать. Будучи взрослым, я ни разу не ударил человека и сам, естественно, не был бит. Я даже не знал, как вести себя в такой ситуации. Поэтому я поступил так, как на моем месте поступило бы большинство, — продолжал идти, игнорируя узколицего, который, однако, не собирался мириться с подобным положением дел. На лестнице он схватил меня за руку, резко дернув, повернул лицом к себе и сказал холодно и размеренно:

— Я был вежлив с тобой, подонок, но ты хорошего обращения не понимаешь. Давай ключ!

Последние сошедшие с поезда пассажиры прошли мимо, оставив меня на ступеньках наедине с ним.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал я. — Не знаю, кто вы и что вам нужно. Я опаздываю, и разговор с вами… — Я попытался оторваться от него, но его руки клещами вцепились в меня.

— Стой!

— Пустите!

— Отдашь ключ — пущу.

— Какой ключ? Я не знаю, о чем вы говорите.

— Ключ, который сунул тебе старик.

— Какой старик?

— Шлакман, Шлакман! Не держи меня за идиота, подонок! И откуда ты взялся? Может, ты вообще не из них. Старик мог просто выхватить тебя из толпы. Ладно, меня это не волнует. Давай ключ!

— Какой ключ?

— Меня тошнит от тебя, подонок. Я видел, как старик сунул тебе ключ.

Я покачал головой:

— Я опаздываю на автобус. Извините.

Он заговорил холодным зловещим шепотом, в его левой руке блеснула сталь кастета.

— Ты вернешь ключ, мистер, или я отделаю тебя так, что ты будешь выглядеть хуже Шлакмана…

Кто-то спускался по ступеням, и узколицый слегка ослабил хватку. Я с силой оттолкнул его, он оступился и, чтобы не упасть, торопливо схватился за поручень. Не дожидаясь, пока он восстановит равновесие, я помчался вверх по лестнице и, выскочив наружу, устремился к автобусной остановке. Автобус на Телтон заполнялся пассажирами. Пыхтя и дрожа, я забрался внутрь салона. Негероическое поведение, но я никогда не претендовал на роль героя.

Когда автобус тронулся, незнакомец стоял на остановке, холодно и задумчиво наблюдая за мной.

— Вам нехорошо? Может, попросить водителя остановиться? — спросила дородная женщина, сидевшая рядом со мной.

Очень трогательная забота, но я, не задумываясь, придушил бы ее, попытайся она дотянуться до кнопки экстренного торможения. На коленях у неё лежали две большие хозяйственные сумки, а переносицу украшало крохотное пенсне — обычная принадлежность пожилых дородных женщин.

Я ответил, что со мной всё в порядке.

— Я просто догонял автобус, мадам, и запыхался. Сейчас чувствую себя превосходно.

Превосходно, если не считать предательской пустоты где-то под желудком, бешеного сердцебиения и раскалывающейся от боли головы.

Перед моими глазами продолжало стоять лицо человека, который остановил меня на лестнице, сунув мне под нос кастет.

Мы читаем о смелых людях, и мысль, что мы и сами храбрецы, проникает в нашу плоть и кровь. И нестерпимо стыдно, когда жизнь доказывает обратное. Наверно, поэтому я не спросил его, какого черта он позволяет себе так разговаривать со мной.

Я мог сказать: «Послушай, Джек, вали отсюда, вешай лапшу на уши кому-нибудь другому».

Я мог бы произнести эту короткую фразу твердым голосом, чтобы он понял, что я не шучу. Загвоздка была лишь в том, что я в жизни не говорил ничего подобного.

Указанные обстоятельства усугублялись ещё одним немаловажным фактом: в сущности, я знал, как выгляжу в действительности. Некоторые способны мысленно вызвать свой образ, потому что в нем есть индивидуальность. Я не могу. Иногда я встречаю на улице двадцать, тридцать человек, напоминающих меня. Все среднего роста, глаза карие, волосы не темные и не светлые, а лица словно вырезаны из картона. Лица, в общем, приятные, в них светится надежда на лучшее будущее, и всё же они кажутся мне какими-то ненастоящими. Алиса, моя жена, пришла бы в ужас, узнай она о моих мыслях. Выходя за меня замуж, она считала меня красавцем и, вероятно, продолжает придерживаться такого мнения. Однако я с подобным мнением решительно не могу согласиться. Мне самому мой образ представляется абсолютно бесформенным, хотя не спорю, кому-то, например, сидящей рядом пожилой леди, он может показаться вполне приемлемым.

Читать дальше