Александра Стрельникова - Репей в хвосте [СИ]

К счастью и моя, и его палаты располагались практически напротив лестницы и мне не пришлось по-пластунски преодолевать пост дежурной медсестры. Ванечка лежал один — вторая высокая реанимационно-мудреная постель, что была поближе к дверям, пустовала. Я с замиранием сердца подошла, совершенно искренне страшась увидеть на его груди те самые цветы смерти, что привиделись мне в моем кошмаре, но нет. Слава богу, сон остался сном. Правда лежал Иван точно так же, как мне снилось, но широкая грудь его размеренно вздымалась и окно было закрыто… Да и то — когда это в наших больницах окна бывают открыты? Даже в июле все они оказались добротно заклеены полосами уже пожелтевшей и кое-где отвалившейся бумаги.

Я подошла еще ближе. Длинные темные волосы его разметались по подушке, лицо заросло черной щетиной, густые ресницы опущены, линия рта расслаблена. Ни бинтов, ни пропитанной кровью ваты, которые виделись мне. Лишь аккуратно приклеенный пластырем сложенный в несколько раз кусок марли над правым ухом ближе к темени. Не будь его, да каких-то трубочек в носу, видно помогавших ему дышать, подумала бы, что милый мой просто спит. Осторожно придвинула от стены стул и с облегчением уселась.

— Ванечка… — потом погромче. — Ванечка!

Нет, не слышит. А может, слышит? Ведь говорят, что нужно общаться с больными, лежащими в коме. Кома! Слово-то какое страшное.

Я вдруг вспомнила, как Ильченко, после того, как наш вертолет сел на Люлькинском аэродроме, оглаживая изрешеченный пулями бок спасшей нас машины, сказал:

— В Афгане говорили, что вертолеты — это души подбитых танков.

На что Вадик, хмыкнув, заметил:

— Видимо, поэтому они считаются лучшим средством борьбы с ними.

То же и люди. Ни один зверь, никакая стихия не приносит столько несчастья, как сам же человек себе подобным.

— Ванечка, миленький, вернись ко мне. Ну пожалуйста. Я умру, если ты не поправишься. Слышишь? Я не смогу жить без тебя. Я думала, что любила Никиту, и наверно это было так, но я смогла справиться с его уходом и после даже нашла в себе силы на борьбу с отцом. Я была убеждена, что люблю Аслана, но то, что он оставил меня, задело в основном мое самолюбие, не став катастрофой. Если же меня покинешь ты, я просто не смогу… Ванечка! Ты меня слышишь? Я люблю тебя, я хочу тебя… Ванечка! Я боюсь! Ты слышишь? Эти сволочи угрожают уже моим детям. Ты мне нужен! Мужчина ты, в конце концов, или нет?!! Кто поможет мне, кто защитит? Ванечка!

Я плакала и прижималась щекой к его расслабленной руке, целовала пальцы, но в ответ слышала лишь негромкое попискивание и сопение приборов, которые, казалось, одни жили в давящей тишине темной палаты…

…Я просидела возле него до утра. Лишь когда солнышко заглянуло в палату, поднялась, поставила на место стул и все так же по стеночке вернулась к себе. Днем принимала гостей, говорила по телефону, ела, лечилась под неусыпным контролем Витаминыча, а в основном отсыпалась. Ночью же опять пробралась к Ивану. Причем на сей раз чувствовала себя намного увереннее не только потому, что теперь твердо знала, как мне нужно поступать, но и даже чисто физически. А еще через ночь меня поймали с поличным. И виновата в этом была только я сама — как-то незаметно заснула прямо на стуле, уронив голову на постель Ивана. Меня повязали и депортировали в палату. Витаминыч, вызванный бдительной медсестрой, сопел более чем укоризненно.

— Мария Александровна, голубушка…

— Мне надо расхаживаться! А спать можно и днем.

— Не пойдет. Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Пропишу слоновью дозу снотворного ежевечерне и вся недолга. Что такое, я не знаю?

— Юрий Витамины… э… Вениаминович…

Грозно насупился, потом вдруг хихикнул этаким озорным и слегка разжиревшим херувимчиком и погрозил пальцем.

— Разрешаю посещение с двенадцати до часу днем, потом обед, отдых. После еще пару часиков можете посидеть там, а потом ужинать и спать. И никаких споров. Замечу нарушение режима — посажу под арест.

Несмотря на мое категорическое несогласие с его распоряжениями, именно они дали мне возможность встретиться с лечащим врачом Ванечки. Это произошло на следующее же утро, когда я только-только устроилась на стуле у его высокой кровати. Дверь отворилась, и в палату вошел седой худощавый мужчина в белом врачебном халате. На карточке, пришпиленной к его правому лацкану, я прочитала, что его зовут Яков Зиновьевич, и дружелюбно улыбнулась, кивнув. Его же реакция была, прямо скажем, несколько иной. Он замер на пороге и подчеркнуто долго рассматривал меня, а потом внезапно оглоушил неприязненно-вызывающим вопросом:

— Кто вы и что вам здесь надо?

Я, как это со мной обычно и бывало в такие моменты, мгновенно вспылила.

— А вы кто, и что здесь надо вам?

Он смерил меня убийственным взглядом и, шагнув назад, выглянул в коридор. Через минуту в палату вошла дежурная медсестра.

— Почему здесь посторонние?

Слегка испуганная девушка пожала плечами.

— Я что? Мне сказали — я и пропустила.

— Кто сказал?

— Юрий Вениаминович Кротков.

— Пф-ф! С каких пор он отдает здесь распоряжения?

— Нет, но он считает…

— Меня не интересует, что он считает!

За годы постоянного общения с самыми различными людьми, что было неизбежно при моей профессии, я научилась сразу определять тип, к которому относился тот или иной человек. Этот не был самодуром или мелкой сошкой, дорвавшейся до власти — эдакий синдром уборщицы. Нет, совсем нет. Хотя почему-то очень старался казаться именно таким. Тогда в чем дело? Что-то было с ним не так, и я не могла понять, в чем тут дело. Черт! Так — не так! Сейчас он выставит меня отсюда и все. Зиновьич продолжал препираться с медсестрой, а я вытащила из кармана халата телефон и набрала номер главного врача Склифа, который оставил мне Незнающий на всякий случай. По всему видать, случай этот наступил, и мне оставалось только благодарить бога за абсолютную память на цифры, которой он меня наградил.

Разговор мой с местным начальством прошел в гробовой тишине, наступившей сразу после того, как я поздоровалась и назвала собеседника по имени-отчеству. Правда, оказался он достаточно коротким и состоял из увертюры — привет от Незнающего и всяческие благодарности, первого акта, в котором я интересовалась, по какой причине не могу навещать мужа («Главное ведь не печать в паспорте, вы же современный человек и все понимаете»), и второго, завершающего, в котором желаемое разрешение на посещения было получено.

— В порядке исключения, вы ведь понимаете? — ласково-стервозным тоном адресовалась я к Зиновьичу, складывая аппаратик и опуская его обратно в карман. — Я не помешаю ни вам, Яков Зиновьевич, ни тем более ему, но рядом быть должна.