Рэй Брэдбери - Смерть – дело одинокое

– Да испугалась, как бы меня не подстрелили. Объявился тут, знаете, один маньяк, разрядил два ружья не целясь!

Мы посмотрели друг на друга, и я расхохотался.

Энни послушала, послушала, а потом спросила:

– Вы смеетесь или плачете?

– А вам как кажется? Мне надо что-то сделать. Немедленно. Скажите только – что?

Она посмотрела на меня долгим изучающим взглядом и начала убирать бегущих уток и пляшущих клоунов, гасить свет. Открыв дверь, ведущую во внутренние помещения, она встала на пороге, освещенная сзади, и проговорила:

– Если все еще хочется выстрелить, вот вам цель! – И ушла.

Только спустя полминуты до меня дошло, что она приглашает меня последовать за ней.

– И часто ты такое выкидываешь? – спросила меня Энни Оукли.

– Прости, пожалуйста, – извинился я.

Я лежал на одном краю ее кровати, она – на другом, покорно слушая мои излияния про Мехико-Сити и про Пег, про Пег и про Мехико-Сити, которые так далеко, что можно сойти с ума.

– А я всю жизнь, – вступила в разговор Энни Оукли, – сплю с парнями, которым со мной либо до смерти скучно, либо они рассказывают мне про других женщин, либо курят, либо, стоит мне выйти в ванную, садятся в свои машины и смываются. Знаешь, как меня зовут на самом деле? Лукреция Изабель Клариса Аннабелла Мария Моника Брауди. Это моя мамаша так меня нарекла. А я какое имечко выбрала? Энни Оукли. Вся беда, что я тупая. Мужчины через десять минут уже не знают, как от меня сбежать. Тупица. Прочту книгу, а через час уже ничего не помню! Ничего в башке не задерживается. Я чего-то разболталась, да?

– Немножечко, – ласково сказал я.

– Казалось бы, парни радоваться должны, что им Бог посылает дуру, но им со мной быстро становится невтерпеж. Все эти годы каждую ночь на том месте, где ты лежишь, лежит какой-нибудь охламон – каждую ночь другой. А эта чертова сирена в тумане знай воет! Тебя не доводит ее вой? В иную ночь, даже если рядом валяется какой-нибудь придурок, стоит этой сирене завыть, я до того завожусь! Такой себя одинокой чувствую! А он уже ключи от машины достает и на дверь поглядывает.

Зазвонил телефон. Энни схватила трубку, послушала, сказала:

– Черт возьми! – И передала трубку мне: – Тебя.

– Быть не может, – возразил я. – Никто не знает, что я здесь.

Но трубку взял.

– Что ты у этой делаешь? – спросила Констанция Раттиган.

– Да ничего. Как ты меня разыскала?

– Мне кто-то позвонил. Какой-то голос посоветовал проверить, нет ли тебя у нее? И трубку повесил.

– Господи! – Я похолодел.

– Быстро выбирайся из тира, – приказала Констанция. – Ты мне нужен. Твой подозрительный дружок нанес мне визит.

– Мой дружок?

Под тиром ревел океан, сотрясая комнату и кровать.

– Возникал внизу, на берегу, два вечера подряд. Приходи, надо его припугнуть, о господи!

– Констанция!

Трубка молчала, слышен был только шум прибоя под окнами Констанции Раттиган. Потом она проговорила странным, каким-то неживым голосом:

– Он и сейчас там.

– Не показывайся ему.

– Этот идиот стоит у самой воды. Там, где стоял прошлой ночью. Просто стоит и смотрит на окна, будто ждет меня. К тому же этот болван голый. Что он себе воображает? Что обезумевшая старуха выскочит из дому и оседлает его? Господи!

– Констанция, закрой окна и погаси свет.

– Нет, нет! Он пятится в море. Может, услышал мой голос. Может, думает, что я вызываю полицию.

– Вот и вызови ее!

– Исчез! – Констанция шумно вздохнула. – Приходи, малыш. Побыстрее!

Трубку она не повесила. Просто выпустила из рук и отошла. Мне было слышно, как стучат ее каблуки, будто кто-то печатает на машинке.

Я тоже не повесил трубку. Положил ее почему-то рядом с собой, будто это была пуповина, связывающая меня с Констанцией Раттиган. Пока я не повешу трубку, она не умрет. Я слышал, как ночной прилив подступает к концу ее телефонной линии.

– Все как с другими. Теперь и ты уходишь, – прозвучало рядом.

Я повернулся.

Энни Оукли сидела, завернувшись в простыни, как брошенный ламантин [142].

– Не вешай, пожалуйста, трубку! – попросил я.

А сам подумал: «Пока я не доберусь до конца линии и не спасу чью-то жизнь».

– Тупая я, – сказала Энни Оукли. – Потому и уходишь, что я дура.

Ох и страшно было мчаться ночным берегом к дому Констанции Раттиган! Мне все мерещилось, что навстречу несется отвратительный мертвец.

– Господи! – задыхался я. – Что же будет, если я наскочу на него!

– Ух! – завопил я.

И врезался в довольно плотную тень.

– Слава богу, это ты! – воскликнула тень.

– Нет, Констанция! – возразил я. – Слава богу, что это ты!

– Что тебя так разбирает? Что нашел смешного?

– Вот это! – Я похлопал по большим ярким подушкам, на которых возлежал. – За сегодняшнюю ночь я уже переменил две постели!

– Лопнуть можно со смеху! – отозвалась Констанция. – А как ты посмотришь, если я расквашу тебе нос?

– Констанция, ты же знаешь, моя девушка – Пег. Просто мне было тоскливо. Ты не звонила столько дней! А Энни всего-навсего позвала меня поболтать в постели. Я же не умею врать, все равно физиономия меня выдаст. Посмотри на меня!

Констанция посмотрела и расхохоталась:

– Господи, прямо яблочный пирог с пылу, с жару! Ладно уж. – Она откинулась на подушки. – Вот, наверно, я тебя сейчас напугала!

– Надо было подать голос еще издали.

– Ох, я так обрадовалась тебе, сынок! Прости, что не звонила. Раньше мне хватало пары часов, и я забывала о похоронах. А теперь который день не могу опомниться.

Она повернула выключатель. В комнате стало темней, заработал шестнадцатимиллиметровый проектор.

Два ковбоя молотили друг друга на белой стене.

– Как ты можешь смотреть фильмы в таком настроении? – удивился я.

– Хочу разогреться как следует – если мистер Голый завтра опять пожалует, выскочу и оторву ему башку.

– Не смей даже шутить так! – Я посмотрел в высокое окно на пустынный берег. Только белые волны вздымались на краю ночи. – Как ты считаешь, это он позвонил тебе и сообщил, что я у Энни, а сам отправился покрасоваться на берегу?

– Нет. У того, кто звонил, был не такой голос. Тут, наверно, замешаны двое. Господи! Ну я не знаю, как это объяснить. Понимаешь, тот, кто появляется голый, он, наверно, какой-нибудь эксгибиционист, извращенец, правда? Иначе он ворвался бы сюда, измордовал бы старуху или убил, или и то и другое. Нет, меня больше напугал тот, кто звонил, – вот от него меня действительно затрясло.

«Представляю, – подумал я. – Я ведь слышал, как он дышит в трубку».

– У него голос форменного выродка, – сказала Констанция.

«Да», – мысленно согласился я с ней – и будто услышал, как где-то вдалеке заскрежетал большой красный трамвай, поворачивая под дождем, и как голос за моей спиной бубнил слова, ставшие названием для той книги, что пишет Крамли.